III.
Воздух — теплое желе — сауна, в сравнении с прохладой коридора. Керан долго размышляла, будет ли это уместно, потом все же решилась — сняла пиджак и осталась в черной футболке. Люди стекались; ручейки прохладного воздуха вползали за ними и практически сразу теплели. Как-то незаметно закончился перерыв.
Свидетели шли один за другим, и все говорили об Альберто — преподаватели, школьные учителя, однокурсники, просто знакомые; одни сухо излагали то, что им было известно, другие сожалели: как они могли не разглядеть, каков этот Линн в действительности. Кто-то говорил, что Альберто просто ошибся. Все более сонно и вяло звучали вопросы обвинителя. Потом свидетели закончились и представили, наконец, мужчину с густой бородой: оказалось, что это эксперт — литературовед, доктор наук. Керан про себя назвала его литератором для краткости. Литератор поднялся с места, взял в руки стопку листов и начал говорить.
— Ну, для начала об общих вопросах, а потом я уже приведу конкретные цитаты и дам комментарии. Как я понимаю, полный разбор произведения в данном случае не нужен, так что сразу перейду к тому, что может быть интересно непосредственно для уголовного дела.
В зале стоял шепот, но эксперта это не смущало; его речь походила на хорошо приготовленное блюдо: в меру увлеченности, в меру уверенности в себе.
читать дальше
— В тексте повести автор использует давно известные литературоведам приемы пропаганды. Эти приемы позволяют избежать прямого высказывания автором своих суждений, и воздействуют непосредственно на неосознаваемую сферу психики читателей. Действие повести происходит в фантастическом мире, политический строй которого сильно отличается от нашего, не в лучшую сторону, как вы понимаете. Я бы не назвал это социальной фантастикой, — мир здесь выступает только как фон. Персонажи не размышляют о нем и никак не выказывают свое отношение, с особенностями мира не связан ни один из конфликтов повести. Казалось бы, зачем помещать события в фантастическую реальность, если это не имеет никакой смысловой нагрузки? Вот в этом-то и заключается основной использованный автором прием. Мир предстает перед читателями как данность, на нем ни разу не акцентируется внимание. Персонажи решают свои, личные проблемы, попадают в сложные ситуации, ищут выход из них — мир, при этом, как неизменный фон, быстро исчезает из сознания читателей. Это не значит, что он исчезает совсем — он остается в неосознаваемой сфере, причем так как рефлексии над этим не было — остается именно таким, каким представил его автор — как нечто совершенно нормальное, то, что в порядке вещей. Человеку после такой пропаганды будет намного легче принять подобные идеи, когда они будут представлены уже в явном виде. К этим идеям уже неосознанно формируется определенное отношение. Это что касается произведения в общем. В тексте схожим образом продвигается множество отдельных идей: например, главный герой позволяет постороннему человеку за деньги проживать в одной из комнат его квартиры. Сам он нигде не работает, живет на эти деньги и большую часть времени проводит в религиозной секте. В тексте нигде не представлено…
— Он ведь уходит из секты в конце, — это, кажется, сказала хьюман Марвуд.
— Тишина в зале! — громко пробубнила судья.
Литератор отыскал секретаршу глазами; его лицо, как думалось Керан, выражало интерес и удовольствие.
— Вы, кажется, читали только первую главу?
— Так ведь синопсис.
— А, да, конечно. То есть, вам известен сюжет целиком. И вы нигде не заметили пропаганды?
— Нет, — ответила Марвуд.
— Что ж, это вполне ожидаемо. Понимаете, хьюман Марвуд, герой уходит из секты по внутренним, личным причинам, при этом, кстати, нисколько не меняет свое положительное отношение к ней. В тексте никак не представлена моральная оценка действий героя, его образа жизни. Ни одна из проблем, встающих перед героем, не является следствием его образа жизни. Этот образ представлен в повести как данность, как данность его воспринимают другие герои и как данность его воспринимают читатели. Тут еще вот какой момент — если бы эта данность была представлена ярко, гротескно — эффект был бы совершенно другим. Но автор тщательно скрывает отличия этой данности от той, что все мы видим вокруг себя. Вот вам и психологическое воздействие — на вас, хьюман Марвуд, кстати, тоже повлияло, хоть вы и прочитали только синопсис и первую главу. Мы все это можем сейчас наблюдать — литератор добродушно улыбнулся. — Вы понимаете, человек нуждается в непротиворечивой картине происходящего. Вот персонаж: в чем-то он хорош, с точки зрения читателя, в чем-то плох, в чем-то прав, в чем-то не прав. Это хороший персонаж? Читатель скажет себе: «персонаж противоречивый» — и все, больше противоречия нет. Но чтобы так от противоречия избавиться, надо его сначала осознать. В данном случае мы видим другую картину: у читателя сформировано положительное отношение к персонажу. Персонаж живет по определенным нормам, и эти нормы, если подумать, совершенно аморальны. Но ведь автор сделал все, чтобы читатель этого не заметил! Поведение подано так естественно, словно оно и не может быть другим. Большинство ничего и не заметят, просто неосознанно изменят свое отношение к нормам, чтобы избежать противоречия. Ладно, с этим закончим, сейчас я буду давать комментарии к отдельным цитатам…
Литератор цитировал, рассуждал; Керан видела, как тесно ему было у края стола; ему хотелось, должно быть, пройтись по залу, от самой двери до скамьи подсудимых, как он ходил, читая лекции студентам. Он говорил увлеченно, выразительно, но в зале стоял шепот, и литератора никто почти не слушал, кроме нескольких человек, среди которых был подсудимый. Линн открыл, наконец, глаза, и смотрел на эксперта внимательно; Керан наблюдала за ними, мысли путались, вязкий разум выхватывал фразы, боль нарастала волнами и стихала.
— Мне приятель с работы интересную историю недавно рассказал, — шептал двадцать шестой двадцать пятому и кому-то в нижнем ряду.
Боль гудела, подкатывала к горлу тошнотой; отчего-то делалось холодно, а потом сразу тепло.
— «На том же месте они встретились через пару недель, — цитировал литератор. — У Берна было много вопросов».
— А жена его уехала, вроде как, в командировку. Лизу свою он, естественно, в тот же вечер позвал.
Керан укрыла живот пиджаком и сползла в кресле, упираясь теперь коленом в ножку стола.
— Сидят они, значит, в гостиной, — шептал двадцать шестой, — пьют вино, собираются уже приступать к самому главному. А тут в дверь звонок.
— Еще один пример, здесь использован тот же прием. «В половине седьмого вернулась Эмма, в зале уже собирались; она тихо вошла и не стала ни с кем говорить. Берн решил тогда, что это…»
— … Лиза его тоже в коридор выходит, а это жена оказалась, рейс у нее отменили.
— Как в анекдоте, — прошептали снизу.
— Ага.
— «Он не мог сегодня слушать, все слова смешивались в одно; получившийся шум…»
— Он ей говорит, мол: «ты что, почти одиннадцать уже». А она ему: «Еще без пяти, имею право. Нет, она, конечно, может остаться, но я, мол, тогда полицию вызову, так и скажу, что ты без моего письменного согласия привел в нашу общую квартиру ночевать человека, который тебе не родственник. Сядете, мол, оба суток на двадцать. Другу-то садиться нельзя — репутация в хлам, сами понимаете, понизят, если не уволят.
— Вот послушайте еще раз эту фразу, — вещал литератор. — Здесь тот же прием. Теперь вы знаете, как это работает: проследите, как идея вкладывается в бессознательное читателя. «Уже утром Берн…»
Скрипнуло сидение, кто-то из середины зала подошел к двери. Его остановил полицейский, теперь они беззвучно о чем-то говорили. Снова заскрипело — свидетель вернулся на место.
— «… это нужно было с кем-то обсудить, это совсем не походило на все, о чем говорилось раньше. С той стороны ломились в двери, требуя, чтобы их пустили…»
Приемы, идеи, Берн, пропаганда — все комкалось в разуме, боль нарастала.
— И что, ушла? — спрашивали в нижнем ряду.
— Конечно, куда ж ей деваться? То, что дальше было, это ему потом знакомый полицейский рассказывал, он и сам от такого обалдел немного. Стоят, значит, двое патрульных у машины: тихо, пока никаких происшествий, выпили они немного, собираются уже ехать дальше. А тут эта девка, Лиза, сама к ним через улицу бежит. Подбежала и тараторит бессвязно, мол, это все недоразумение, она случайно на улицу попала, а теперь уже до дому не добраться… На сумасшедшую похожа. Он ей говорит, мол, садитесь, приедем в отделение, во всем разберемся. Она тогда переспросила: «В городское подразделение?»
— Можно потише? — прошептал двадцать третий.
— Да, конечно, — двадцать шестой понизил голос. — «В городское подразделение?» — он продолжил свистящим шепотом. — Тот ей: «Ну да», мол, садитесь, хьюман, во всем разберемся. Он и не подумал, она ж сама подошла. Нагнулся к машине, открыть ей дверь, второй уже сел за руль. А она тут как кинет ему свою сумку в лицо со всей силы, и побежала к ближайшему двору. Эта Лиза, кстати, хорошо очень бегала, даже в соревнованиях каких-то у себя на фирме побеждала. Они когда до двора добрались, ее уже не было, в мусорном баке спряталась, как потом по камерам посмотрели. Патрульные-то пьяненькие были, соображали плохо. Решили, она уже в соседнем дворе, поехали следом. А Лиза из ящика выбралась, вернулась на улицу и побежала. Пробежала кварталов где-то пять, до Ивского моста. Патрульные подкрепление вызвали, в управлении камер эту Лизу нашли… В общем, на мосту она обернулась, — а сзади уже их машина. И впереди, с Северного проспекта еще одна подъезжает. Ну она и прыгнула в воду.
— И что? — спросили с нижнего ряда.
— Ничего, утонула.
— Утонула?
— Там же, вроде, невысоко. Или плавать не умела?
— Да там сердце, скорее всего. На соревнованиях своих, наверное, только стометровку бегала, а тут — от угла Желтой и Белофабричной до Ивского моста — очень быстро, говорят, добежала.
— Дура какая-то. Сама ж подошла. Ну, посадили бы суток на двадцать…
— Я давно говорю: надо, чтобы всех школьников осматривал психиатр.
— Она могла чокнуться и после школы.
В зале было душно и сонно; боль утихала. Женщина с шестнадцатым номером обмахивалась блокнотом, двадцать третий постукивал медной палочкой по колену.
— Главное я изложил. Основная идея, думаю, понятна, — литератор добродушно улыбнулся и положил свои бумаги на стол. Какие-то вопросы?
— Государственный обвинитель, ваши вопросы к эксперту, — пробубнила судья.
У обвинителя вопросов не оказалось.
— Адвокат подсудимого?
Адвокат поднялся с места.
— Позвольте поинтересоваться, в каких научных трудах опубликованы перечисленные вами приемы?
— Протестую, — сказал обвинитель. — Вопрос не относится к делу.
Судья открыла уже рот, чтобы озвучить решение, но литератор ее опередил.
— Монографии Шилского, Брадиной, например. Да это в любом учебнике есть, со всеми ссылками — почитайте, если интересно.
— И там есть какие-то доказательства того, что цитаты, подобные тем, что вы приводили, можно интерпретировать только таким вот образом?
— Хьюман адвокат, боюсь, я не в силах сейчас, за пять минут научить вас научному анализу текста. В институтах этому учат пять лет.
— Вопросов к эксперту больше не имею. Прошу еще раз вызвать для допроса хьюман Ангелину Кейт Марвуд.
Оранжевая фигура поднялась над залом.
— Скажите, хьюман Марвуд, вы заметили, чтобы ваше мировоззрение как-то изменилось после ознакомления с содержанием повести хьюмана Линна?
— Ну хьюман адвокат, вы совсем не слушали того, что…
— Эксперт, суд делает вам замечание!
— …что я говорил... И вы что, правда считаете, — добавил литератор торопливо, — что содержание повести и повесть — это одно и то же?
Адвокат вздохнул и устало глянул на Марвуд.
— Свидетель, отвечайте на вопрос.
— Нет. По-моему, это обычная фантастика. А Камнегоров тоже из литинститута — привык повсюду видеть особые приемы.
— То есть вы не изменили вашей позиции после выступления эксперта?
— Нет, — Марвуд покачала головой. — Нет, не изменила.
— Вопросов к свидетелю больше не имею.
Все в зале как будто задвигались, зашумели еще сильнее, но быстро стихли; судья объявила, что судебное следствие окончено. Было снова волнительно до тошноты, как с утра, перед началом заседания. Обвинитель подвел итоги, повторил доказательства и потребовал высшей меры. Поднялся с места адвокат. Он взял лежавшие перед ним бумаги, рассеянно их пролистал и только потом заговорил.
— Литературоведение все-таки не является точной наукой. Нет, я нисколько не сомневаюсь в квалификации эксперта, да и в литературоведении как в науке сомневаться не собирался… — Светло-русые волосы прилипли к его вспотевшему лбу; вряд ли от волнения, просто в зале было ужасно жарко. Адвокат отложил документы. — Суд, к сожалению, отклонил наше ходатайство о проведении дополнительной психологической экспертизы текста…
— В этом нет необходимости, — заметил литератор. — В литинституте преподают психологию, и судя по познаниям некоторых нынешних выпускников-психологов…
— Эксперт, еще одно замечание и суд удалит вас из зала, — флегматично оборвала его судья.
— Так вот, — продолжил адвокат, даже не глядя в сторону литератора, — очень жаль, что такая экспертиза не была проведена, поскольку она пролила бы свет на многие неясные вопросы. Многоуважаемый эксперт-литературовед подробно разъяснил нам, как именно текст воздействует на читателя (и тут я с ним нисколько не спорю), но он нам не сказал, да и не мог сказать, действительно ли автор, создавая свой текст, осознавал характер этого воздействия. Эксперт очень верно заметил — в тексте никак не отражено отношение автора к происходящим событиям. Разве есть доказательства, позволяющие расценивать это отношение как положительное?
Адвокат вздохнул и немного ослабил галстук.
— Может, Линн вообще собирался написать сатиру, и ему просто не хватило таланта… В общем, ничто не доказывает, что в действиях подсудимого присутствовал умысел. И поскольку в уголовном своде отсутствует статья о покушении на информационную общественную безопасность, совершенном по неосторожности, сторона защиты полагает, что подсудимого необходимо оправдать за отсутствием в его действиях состава преступления.
Адвокат сел, судья обратилась к обвинителю.
— Обвинению есть что добавить?
— Да, — обвинитель поднялся с места. — Как сказано в заключении эксперта, текст написан профессионально и обладает художественной ценностью. Это делает неправдоподобным предположение о наличии у автора замысла, который ему не удалось воплотить при написании. Еще более абсурдной представляется версия, что результат оказался прямо противоположен задуманному.
Судья повернулась к адвокату.
— Сторона защиты?
— Как я уже говорил, литературоведение не является точной наукой.
IV.
Суд почти уже закончился; сердце усиленно билось — то ли от волнения, то ли от жары; Керан повесила пиджак на ручку кресла и взяла медную палочку.
— Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.
Удивительно, что от него никто не потребовал встать. Линн единственный говорил с судом, не поднявшись с места.
— Мне нечего сказать. Я отвечу, если у вас есть вопросы.
Все не могут голосовать одинаково, это был бы фарс. Двадцать девятый сидел слишком далеко; стоило спросить его еще в кафе, как обычно голосуют на подобных процессах. Он подтвердил тогда, за столом, что народные судьи ничего не значат (вилка и нож, «омлет от этого не становится вкуснее»); вот только почему это так? Они не могут поддерживать защиту? Что будет, если поддержат?
Хьюман Линн снова прикрыл глаза и сидел в самой расслабленной позе, какую можно было представить.
— У суда вопросов к подсудимому нет. Прения закрыты, объявляю голосование.
— Наконец-то, — прошептал кто-то снизу.
В рядах для народных судей зашевелились: кто-то садился прямее, кто-то потянулся за палочкой, женщина с шестнадцатым номером отложила блокнот. По залу шла уже, держа в руках компьютер, девушка в сером костюме; судья торопливо что-то говорила. Заныло в животе, воздух как будто уплотнился; по краям поля зрения проступала темнота.
— …рассмотрев дело честно и беспристрастно, должны взвесить все за и против, прозвучавшие..., — голос словно приглушался гулом включенных станков. — … и, принимая во внимание доводы обвинения и защиты…
Кто-то откачивал воздух из зала, и темноты делалось все больше. Девушка в сером костюме остановилась у рядов для народных судей.
— …должны вынести свой вердикт.
Судья закончила речь и девушка заговорила.
— Те, кто считает, что подсудимый виновен, поднимите, пожалуйста, ваши палочки для голосования. Не опускайте палочки, пока я не занесу ваши номера в компьютер.
Керан до последнего не знала, что делать. Кто-то поднял палочку сразу, кто-то помедлил; но были и другие, их оказалось достаточно много. Теплая волна прошлась по лицу; рука с палочкой дернулась, но осталась на месте.
Двадцать третий откинулся на спинку кресла — палочка лежала перед ним на столе. Девушка в сером костюме считала голоса.
— Двадцать три за, семь против, — объявила она. — Те, кто считает, что в деле есть обстоятельства, которые смягчают вину подсудимого, поднимите, пожалуйста, палочки для голосования. Голосуют только те, кто счел подсудимого виновным. Не опускайте, пожалуйста, палочки, пока я не зафиксирую ваши номера.
Выбор сделан, теперь уже было легко. Воздух прибывал, наполняя легкие на весь объем; Керан расслабилась в кресле. Быстро закончился подсчет голосов, потом судья удалилась и снова вернулась; все стояли, кроме Альберто, пока она бубнила приговор. Когда двинулись к выходу, у скамьи подсудимых столпились; Керан не сумела туда пробраться. Поверх голов не было видно, но, кажется, Альберто так и сидел на скамье. Оранжевая Марвуд ждала, пока толпа рассосется; чуть поодаль, у стены под длинным окном стоял редактор издательского дома.
— Расходитесь, расходитесь, вам здесь не цирк, — сказал из-за стола обвинитель; он все еще складывал бумаги в портфель.
Керан направилась к выходу. Она оборачивалась несколько раз, но Альберто не было видно. Толпа двигалась медленно по узким проходам.
— Так что там с тем парнем? — спросила женщина справа. — Который покончил с собой? Вы не успели рассказать.
— Да там ничего особого, просто он оставил любопытную надпись на крыше…
Сзади напирали. Глупейшая идея — делать в зале суда такие узкие двери. Впереди, совсем рядом шел эксперт-литератор.
— По-моему, банально, — голос справа. — «Она принадлежит мне» — о женщине, что ли?
— Сначала так и подумали, но потом нашли его дневник…
— … очень неплохо, ты знаешь, — вполголоса говорил кому-то литератор. — Даже жалко, что никто не прочитает. Я, разумеется, только художественную сторону имею в виду…
— А месяца за два до этого он спьяну выпал из окна, — вещал мужчина справа. — Что-то они с друзьями отмечали. Врач на скорой подумал, что попытка суицида — ну и решил до приезда психиатра вправить парню мозги. Сказал ему, мол…
— … что интересно — в тексте есть несколько явных маркеров того, что он был написан подростком. Меня просили об этом не говорить, чтобы не запутывать дело…
— Артур, вас подождать? — голос адвоката от самой двери.
Движение замедлилось.
— Так ты думаешь, повесть написал не Линн?
— Да, подождите, — отозвался из-за стола обвинитель.
— Возможно, конечно, но нет оснований так думать. Скорее, Линн написал ее несколько лет назад. Отставаний в развитии у Линна нет, это проверяла экспертиза…
— Да уж, — сказала женщина справа, — это идиотизм. Чего только не бывает… Вообще, я собиралась зайти еще в «Токкату», надо ж было протянуть до пяти…
Двадцать девятый нагнал Керан уже у гардероба.
— Хьюман двадцать четыре! Какая там толпа… А вас все-таки заинтересовали мои идеи, — он улыбался и оживленно искал что-то в карманах.
Керан не сразу поняла, о чем он.
— Идея про школу?
— Да, я заметил, как вы голосовали. Это все, конечно, не важно… Но мне кажется, хьюман Линн — тоже жертва, в каком-то смысле. Конечно, не все, кто ошибся с вузом, нарушают закон…
Двадцать девятый отыскал, наконец, номерок и протянул его гардеробщице. Керан уже стояла в пальто.
— Вся его книга об этом, вы, может быть, заметили.
— О неправильном выборе? — В пальто было жарко, хотелось скорее уйти.
— Не совсем… Вот, что я думаю: все это беззаконие, секта — это не просто так. Человеку нужно помочь, чтобы он был полезен обществу. Персонаж не нашел интересной работы, я бы сказал: ему некуда себя приложить.
— Мужчина! — окликнула его гардеробщица.
Двадцать девятый вздрогнул и уставился на свое пальто.
— Простите, я немного увлекся. Большое спасибо, — он смущенно улыбнулся. — Ну вот, я думаю, книга об этом. Как вам кажется?
— Возможно. Сложно сказать, не читая.
Керан волновало другое. Он снова повторил, что все это не важно. Он знал, наверняка знал, как устроено это голосование.
— Вы правы, хорошо бы сначала почитать. Только никому не говорите.
Ведь могло случиться и так, что большинство проголосовало бы против. Что было бы тогда? Шестнадцать подставных судей, шестнадцать, как минимум — только так можно было этого не допустить. Керан подмывало спросить — но они не были достаточно знакомы, чтобы говорить о таком.
— Вам куда? — спросил двадцать девятый; он был уже полностью одет.
— Мне в сторону метро.
— А мне до Песочной… Тогда, до свидания! Было приятно побеседовать.
Керан попрощалась, двадцать девятый скрылся за дверью. Идти на мороз расхотелось, к тому же, пора было поесть.
V.
У Альберто необычное лицо. Другие лица ускользали, стоило попытаться их поймать, отчетливо представить, это же само появлялось снова и снова, нарушая ход мыслей своими идеальными пропорциями, своими мягкими, почти женственными чертами. Людей в столовой стало намного меньше; играло что-то веселое — Керан не знала группы.
Шестнадцать судей — это не так уж мало. Они нужны были, должно быть, не для каждого процесса, скорее, для малой доли. И все равно, за год — десятки, может быть, сотни людей. Не могли же они повторяться — на открытых процессах, куда любой приходит, когда ему вздумается. Где, интересно, их брали, как объясняли их миссию? Хотелось с кем-нибудь из них поговорить; или хотя бы с двадцать девятым — несомненно, он знал, что к чему.
Омлет оказался не таким уж плохим, разве что немного пересолен. Керан осталась бы дольше, но появилась Оливия — пришлось уйти, пока та делала заказ.
В половине шестого уже стемнело; мороз ослаб, но небо оставалось чистым; даже думать не хотелось о том, чтобы сразу идти домой. Керан направилась в сторону Десантников — пройтись по вечернему бульвару; карта вспоминалась с трудом, пришлось немного поплутать. Чтобы согреться зашла в книжный и провела там не меньше получаса, выбирая, чем занять оставшийся вечер.
Фонари разливали свет на синие сугробы. У деревьев синева сгущалась до черноты, а где-то становилась воздушной, светлела до серо-голубого. Весь мир сделался оранжевым и синим. Из кафе доносилось виолончельное соло, и Керан не могла не остановиться. Музыка застывала в морозном воздухе, принимая причудливые формы, как застывает пар, превращаясь в узор на стекле; но узоры сменяли друг друга; в музыке было неотвратимое движение, каждая новая нота, возникая, рождала уверенность, что никакой другой в этом месте быть не могло. Даже думать не хотелось, что когда-то движение прекратится, — хорошо бы вечно лететь вместе с ним, падая в каждую новую ноту.
Руки замерзли до ломоты, — пришлось засунуть их в карманы. Мороз, хоть и слабый, давал о себе знать — Керан ускорила шаг; музыка кончилась и осталась позади. В скучную пустую квартиру возвращаться не хотелось; восприятие после необычного дня было ясным и свежим, оно жаждало новых цветов, заснеженных деревьев и темнеющего неба. Чтобы продлить свой путь, Керан свернула на Звездную. Она смотрела на золотистый, нежный розовато-оранжевый, глубокий синий, захватившие мир почему-то именно в этот вечер — может, потому что приближался Тишайший день, а может, Керан была недостаточно внимательна в другие вечера. Мысли занимали подставные судьи; придумывались разные схемы — как их находили, что им могли говорить, где мог узнать о них двадцать девятый.
На Звездной тоже музыка: из магазина — женский вокал, чуть дальше, из окна, негромко — барабаны и гитара. Из-за стеклянной двери с витражом — возможно, там был ресторан — доносились звуки оркестра. Керан замедлила шаг, как могла. Движение музыки — настолько естественное, настолько неотвратимое — удивительно, как мог создать это человеческий разум. Музыка — та часть ее, что связана с душевным напряжением, — движется по синусоиде, и Керан движется с ней. Они поднимаются к критической точке, и каждый атом души умоляет — пусть это не будет экстремум, пусть функция не станет убывать; слететь бы с траектории у самой вершины — вверх, в вечернее небо. Было холодно, Керан не могла простоять у этой двери двадцать минут, чтобы дослушать симфонию до конца. Керан шла, музыка делалась тише, но она не успела исчезнуть совсем, как была оборвана грохотом откуда-то издалека. Керан подскочила на месте, а когда грохот стих, музыки уже не было слышно.
Это маленькое происшествие уничтожило весь настрой. Чтобы вернуть его, Керан вглядывалась в ветви деревьев, в шершавые стены домов, в снежную синеву; действовало странно — оранжево-синий мир становился как будто ненастоящим. Знакомый эффект — чем более внимательно смотришь на объект, разглядывая каждую деталь, тем более реалистичным — реалистичным, но не настоящим — он кажется. В голову пришла нелепейшая мысль, будто улица эта Керан снится, а сидит она в зале заседаний, задремав под выступление литератора. Вот-вот уже объявят голосование, и если она не проснется… В двух шагах залаяла собака, Керан обернулась — овчарка шла рядом с хозяином без всякого поводка; кому-то высшая мера, а кому-то закон не писан. Керан ускорила шаг. Во сне собаки всегда нападают — еще одна мысль некстати; снова обернулась, но овчарка спокойно шла, теперь уже далеко. Вот так, от какой-нибудь глупости, если вовремя себя не остановить, может стать по-настоящему жутко.
Если говорить о снах, а конкретней, о детских снах, то вечерний город в них всегда был примечателен тем, что его улицы постоянно менялись, не оставляя шанса вернуться домой. Дом тоже менялся, там за время прогулки могли поселиться другие люди, а затем утверждать, что жили в этом доме всегда. В реальности же, в детстве, по вечерам особое внимание привлекали дома, огромные, со множеством светящихся окон. За каждым окном — целая жизнь, целый мир, от этого тоже почему-то бывало жутко.
Чувство иллюзорности, странности мира могло бы быть приятным, так обычно и бывает, но если в голову пришла тревожная мысль, она уже не оставит. Он очень прожорлив, серый всепоглощающий страх, — любой порыв, интерес, жажду познания, тягу к свободе он способен уничтожить в одну секунду. Приходит вот так — ни с того, ни с сего; Керан знала — если сейчас не отвлечься, в пустой квартире станет только хуже, и она пол ночи пролежит без сна, борясь с тахикардией. Она шла теперь быстро, привычным шагом; в семь двадцать проходила уже мимо метро; к этому времени стало немного спокойней.
Звезды огромные среди черноты — небесная карта из детской книги. Когда-то давно они всегда были особые в Тишайший день, а может, Керан так только казалось — просто в другие дни они с мамой не гуляли так поздно.
Свидетели шли один за другим, и все говорили об Альберто — преподаватели, школьные учителя, однокурсники, просто знакомые; одни сухо излагали то, что им было известно, другие сожалели: как они могли не разглядеть, каков этот Линн в действительности. Кто-то говорил, что Альберто просто ошибся. Все более сонно и вяло звучали вопросы обвинителя. Потом свидетели закончились и представили, наконец, мужчину с густой бородой: оказалось, что это эксперт — литературовед, доктор наук. Керан про себя назвала его литератором для краткости. Литератор поднялся с места, взял в руки стопку листов и начал говорить.
— Ну, для начала об общих вопросах, а потом я уже приведу конкретные цитаты и дам комментарии. Как я понимаю, полный разбор произведения в данном случае не нужен, так что сразу перейду к тому, что может быть интересно непосредственно для уголовного дела.
В зале стоял шепот, но эксперта это не смущало; его речь походила на хорошо приготовленное блюдо: в меру увлеченности, в меру уверенности в себе.
читать дальше
— В тексте повести автор использует давно известные литературоведам приемы пропаганды. Эти приемы позволяют избежать прямого высказывания автором своих суждений, и воздействуют непосредственно на неосознаваемую сферу психики читателей. Действие повести происходит в фантастическом мире, политический строй которого сильно отличается от нашего, не в лучшую сторону, как вы понимаете. Я бы не назвал это социальной фантастикой, — мир здесь выступает только как фон. Персонажи не размышляют о нем и никак не выказывают свое отношение, с особенностями мира не связан ни один из конфликтов повести. Казалось бы, зачем помещать события в фантастическую реальность, если это не имеет никакой смысловой нагрузки? Вот в этом-то и заключается основной использованный автором прием. Мир предстает перед читателями как данность, на нем ни разу не акцентируется внимание. Персонажи решают свои, личные проблемы, попадают в сложные ситуации, ищут выход из них — мир, при этом, как неизменный фон, быстро исчезает из сознания читателей. Это не значит, что он исчезает совсем — он остается в неосознаваемой сфере, причем так как рефлексии над этим не было — остается именно таким, каким представил его автор — как нечто совершенно нормальное, то, что в порядке вещей. Человеку после такой пропаганды будет намного легче принять подобные идеи, когда они будут представлены уже в явном виде. К этим идеям уже неосознанно формируется определенное отношение. Это что касается произведения в общем. В тексте схожим образом продвигается множество отдельных идей: например, главный герой позволяет постороннему человеку за деньги проживать в одной из комнат его квартиры. Сам он нигде не работает, живет на эти деньги и большую часть времени проводит в религиозной секте. В тексте нигде не представлено…
— Он ведь уходит из секты в конце, — это, кажется, сказала хьюман Марвуд.
— Тишина в зале! — громко пробубнила судья.
Литератор отыскал секретаршу глазами; его лицо, как думалось Керан, выражало интерес и удовольствие.
— Вы, кажется, читали только первую главу?
— Так ведь синопсис.
— А, да, конечно. То есть, вам известен сюжет целиком. И вы нигде не заметили пропаганды?
— Нет, — ответила Марвуд.
— Что ж, это вполне ожидаемо. Понимаете, хьюман Марвуд, герой уходит из секты по внутренним, личным причинам, при этом, кстати, нисколько не меняет свое положительное отношение к ней. В тексте никак не представлена моральная оценка действий героя, его образа жизни. Ни одна из проблем, встающих перед героем, не является следствием его образа жизни. Этот образ представлен в повести как данность, как данность его воспринимают другие герои и как данность его воспринимают читатели. Тут еще вот какой момент — если бы эта данность была представлена ярко, гротескно — эффект был бы совершенно другим. Но автор тщательно скрывает отличия этой данности от той, что все мы видим вокруг себя. Вот вам и психологическое воздействие — на вас, хьюман Марвуд, кстати, тоже повлияло, хоть вы и прочитали только синопсис и первую главу. Мы все это можем сейчас наблюдать — литератор добродушно улыбнулся. — Вы понимаете, человек нуждается в непротиворечивой картине происходящего. Вот персонаж: в чем-то он хорош, с точки зрения читателя, в чем-то плох, в чем-то прав, в чем-то не прав. Это хороший персонаж? Читатель скажет себе: «персонаж противоречивый» — и все, больше противоречия нет. Но чтобы так от противоречия избавиться, надо его сначала осознать. В данном случае мы видим другую картину: у читателя сформировано положительное отношение к персонажу. Персонаж живет по определенным нормам, и эти нормы, если подумать, совершенно аморальны. Но ведь автор сделал все, чтобы читатель этого не заметил! Поведение подано так естественно, словно оно и не может быть другим. Большинство ничего и не заметят, просто неосознанно изменят свое отношение к нормам, чтобы избежать противоречия. Ладно, с этим закончим, сейчас я буду давать комментарии к отдельным цитатам…
Литератор цитировал, рассуждал; Керан видела, как тесно ему было у края стола; ему хотелось, должно быть, пройтись по залу, от самой двери до скамьи подсудимых, как он ходил, читая лекции студентам. Он говорил увлеченно, выразительно, но в зале стоял шепот, и литератора никто почти не слушал, кроме нескольких человек, среди которых был подсудимый. Линн открыл, наконец, глаза, и смотрел на эксперта внимательно; Керан наблюдала за ними, мысли путались, вязкий разум выхватывал фразы, боль нарастала волнами и стихала.
— Мне приятель с работы интересную историю недавно рассказал, — шептал двадцать шестой двадцать пятому и кому-то в нижнем ряду.
Боль гудела, подкатывала к горлу тошнотой; отчего-то делалось холодно, а потом сразу тепло.
— «На том же месте они встретились через пару недель, — цитировал литератор. — У Берна было много вопросов».
— А жена его уехала, вроде как, в командировку. Лизу свою он, естественно, в тот же вечер позвал.
Керан укрыла живот пиджаком и сползла в кресле, упираясь теперь коленом в ножку стола.
— Сидят они, значит, в гостиной, — шептал двадцать шестой, — пьют вино, собираются уже приступать к самому главному. А тут в дверь звонок.
— Еще один пример, здесь использован тот же прием. «В половине седьмого вернулась Эмма, в зале уже собирались; она тихо вошла и не стала ни с кем говорить. Берн решил тогда, что это…»
— … Лиза его тоже в коридор выходит, а это жена оказалась, рейс у нее отменили.
— Как в анекдоте, — прошептали снизу.
— Ага.
— «Он не мог сегодня слушать, все слова смешивались в одно; получившийся шум…»
— Он ей говорит, мол: «ты что, почти одиннадцать уже». А она ему: «Еще без пяти, имею право. Нет, она, конечно, может остаться, но я, мол, тогда полицию вызову, так и скажу, что ты без моего письменного согласия привел в нашу общую квартиру ночевать человека, который тебе не родственник. Сядете, мол, оба суток на двадцать. Другу-то садиться нельзя — репутация в хлам, сами понимаете, понизят, если не уволят.
— Вот послушайте еще раз эту фразу, — вещал литератор. — Здесь тот же прием. Теперь вы знаете, как это работает: проследите, как идея вкладывается в бессознательное читателя. «Уже утром Берн…»
Скрипнуло сидение, кто-то из середины зала подошел к двери. Его остановил полицейский, теперь они беззвучно о чем-то говорили. Снова заскрипело — свидетель вернулся на место.
— «… это нужно было с кем-то обсудить, это совсем не походило на все, о чем говорилось раньше. С той стороны ломились в двери, требуя, чтобы их пустили…»
Приемы, идеи, Берн, пропаганда — все комкалось в разуме, боль нарастала.
— И что, ушла? — спрашивали в нижнем ряду.
— Конечно, куда ж ей деваться? То, что дальше было, это ему потом знакомый полицейский рассказывал, он и сам от такого обалдел немного. Стоят, значит, двое патрульных у машины: тихо, пока никаких происшествий, выпили они немного, собираются уже ехать дальше. А тут эта девка, Лиза, сама к ним через улицу бежит. Подбежала и тараторит бессвязно, мол, это все недоразумение, она случайно на улицу попала, а теперь уже до дому не добраться… На сумасшедшую похожа. Он ей говорит, мол, садитесь, приедем в отделение, во всем разберемся. Она тогда переспросила: «В городское подразделение?»
— Можно потише? — прошептал двадцать третий.
— Да, конечно, — двадцать шестой понизил голос. — «В городское подразделение?» — он продолжил свистящим шепотом. — Тот ей: «Ну да», мол, садитесь, хьюман, во всем разберемся. Он и не подумал, она ж сама подошла. Нагнулся к машине, открыть ей дверь, второй уже сел за руль. А она тут как кинет ему свою сумку в лицо со всей силы, и побежала к ближайшему двору. Эта Лиза, кстати, хорошо очень бегала, даже в соревнованиях каких-то у себя на фирме побеждала. Они когда до двора добрались, ее уже не было, в мусорном баке спряталась, как потом по камерам посмотрели. Патрульные-то пьяненькие были, соображали плохо. Решили, она уже в соседнем дворе, поехали следом. А Лиза из ящика выбралась, вернулась на улицу и побежала. Пробежала кварталов где-то пять, до Ивского моста. Патрульные подкрепление вызвали, в управлении камер эту Лизу нашли… В общем, на мосту она обернулась, — а сзади уже их машина. И впереди, с Северного проспекта еще одна подъезжает. Ну она и прыгнула в воду.
— И что? — спросили с нижнего ряда.
— Ничего, утонула.
— Утонула?
— Там же, вроде, невысоко. Или плавать не умела?
— Да там сердце, скорее всего. На соревнованиях своих, наверное, только стометровку бегала, а тут — от угла Желтой и Белофабричной до Ивского моста — очень быстро, говорят, добежала.
— Дура какая-то. Сама ж подошла. Ну, посадили бы суток на двадцать…
— Я давно говорю: надо, чтобы всех школьников осматривал психиатр.
— Она могла чокнуться и после школы.
В зале было душно и сонно; боль утихала. Женщина с шестнадцатым номером обмахивалась блокнотом, двадцать третий постукивал медной палочкой по колену.
— Главное я изложил. Основная идея, думаю, понятна, — литератор добродушно улыбнулся и положил свои бумаги на стол. Какие-то вопросы?
— Государственный обвинитель, ваши вопросы к эксперту, — пробубнила судья.
У обвинителя вопросов не оказалось.
— Адвокат подсудимого?
Адвокат поднялся с места.
— Позвольте поинтересоваться, в каких научных трудах опубликованы перечисленные вами приемы?
— Протестую, — сказал обвинитель. — Вопрос не относится к делу.
Судья открыла уже рот, чтобы озвучить решение, но литератор ее опередил.
— Монографии Шилского, Брадиной, например. Да это в любом учебнике есть, со всеми ссылками — почитайте, если интересно.
— И там есть какие-то доказательства того, что цитаты, подобные тем, что вы приводили, можно интерпретировать только таким вот образом?
— Хьюман адвокат, боюсь, я не в силах сейчас, за пять минут научить вас научному анализу текста. В институтах этому учат пять лет.
— Вопросов к эксперту больше не имею. Прошу еще раз вызвать для допроса хьюман Ангелину Кейт Марвуд.
Оранжевая фигура поднялась над залом.
— Скажите, хьюман Марвуд, вы заметили, чтобы ваше мировоззрение как-то изменилось после ознакомления с содержанием повести хьюмана Линна?
— Ну хьюман адвокат, вы совсем не слушали того, что…
— Эксперт, суд делает вам замечание!
— …что я говорил... И вы что, правда считаете, — добавил литератор торопливо, — что содержание повести и повесть — это одно и то же?
Адвокат вздохнул и устало глянул на Марвуд.
— Свидетель, отвечайте на вопрос.
— Нет. По-моему, это обычная фантастика. А Камнегоров тоже из литинститута — привык повсюду видеть особые приемы.
— То есть вы не изменили вашей позиции после выступления эксперта?
— Нет, — Марвуд покачала головой. — Нет, не изменила.
— Вопросов к свидетелю больше не имею.
Все в зале как будто задвигались, зашумели еще сильнее, но быстро стихли; судья объявила, что судебное следствие окончено. Было снова волнительно до тошноты, как с утра, перед началом заседания. Обвинитель подвел итоги, повторил доказательства и потребовал высшей меры. Поднялся с места адвокат. Он взял лежавшие перед ним бумаги, рассеянно их пролистал и только потом заговорил.
— Литературоведение все-таки не является точной наукой. Нет, я нисколько не сомневаюсь в квалификации эксперта, да и в литературоведении как в науке сомневаться не собирался… — Светло-русые волосы прилипли к его вспотевшему лбу; вряд ли от волнения, просто в зале было ужасно жарко. Адвокат отложил документы. — Суд, к сожалению, отклонил наше ходатайство о проведении дополнительной психологической экспертизы текста…
— В этом нет необходимости, — заметил литератор. — В литинституте преподают психологию, и судя по познаниям некоторых нынешних выпускников-психологов…
— Эксперт, еще одно замечание и суд удалит вас из зала, — флегматично оборвала его судья.
— Так вот, — продолжил адвокат, даже не глядя в сторону литератора, — очень жаль, что такая экспертиза не была проведена, поскольку она пролила бы свет на многие неясные вопросы. Многоуважаемый эксперт-литературовед подробно разъяснил нам, как именно текст воздействует на читателя (и тут я с ним нисколько не спорю), но он нам не сказал, да и не мог сказать, действительно ли автор, создавая свой текст, осознавал характер этого воздействия. Эксперт очень верно заметил — в тексте никак не отражено отношение автора к происходящим событиям. Разве есть доказательства, позволяющие расценивать это отношение как положительное?
Адвокат вздохнул и немного ослабил галстук.
— Может, Линн вообще собирался написать сатиру, и ему просто не хватило таланта… В общем, ничто не доказывает, что в действиях подсудимого присутствовал умысел. И поскольку в уголовном своде отсутствует статья о покушении на информационную общественную безопасность, совершенном по неосторожности, сторона защиты полагает, что подсудимого необходимо оправдать за отсутствием в его действиях состава преступления.
Адвокат сел, судья обратилась к обвинителю.
— Обвинению есть что добавить?
— Да, — обвинитель поднялся с места. — Как сказано в заключении эксперта, текст написан профессионально и обладает художественной ценностью. Это делает неправдоподобным предположение о наличии у автора замысла, который ему не удалось воплотить при написании. Еще более абсурдной представляется версия, что результат оказался прямо противоположен задуманному.
Судья повернулась к адвокату.
— Сторона защиты?
— Как я уже говорил, литературоведение не является точной наукой.
IV.
Суд почти уже закончился; сердце усиленно билось — то ли от волнения, то ли от жары; Керан повесила пиджак на ручку кресла и взяла медную палочку.
— Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.
Удивительно, что от него никто не потребовал встать. Линн единственный говорил с судом, не поднявшись с места.
— Мне нечего сказать. Я отвечу, если у вас есть вопросы.
Все не могут голосовать одинаково, это был бы фарс. Двадцать девятый сидел слишком далеко; стоило спросить его еще в кафе, как обычно голосуют на подобных процессах. Он подтвердил тогда, за столом, что народные судьи ничего не значат (вилка и нож, «омлет от этого не становится вкуснее»); вот только почему это так? Они не могут поддерживать защиту? Что будет, если поддержат?
Хьюман Линн снова прикрыл глаза и сидел в самой расслабленной позе, какую можно было представить.
— У суда вопросов к подсудимому нет. Прения закрыты, объявляю голосование.
— Наконец-то, — прошептал кто-то снизу.
В рядах для народных судей зашевелились: кто-то садился прямее, кто-то потянулся за палочкой, женщина с шестнадцатым номером отложила блокнот. По залу шла уже, держа в руках компьютер, девушка в сером костюме; судья торопливо что-то говорила. Заныло в животе, воздух как будто уплотнился; по краям поля зрения проступала темнота.
— …рассмотрев дело честно и беспристрастно, должны взвесить все за и против, прозвучавшие..., — голос словно приглушался гулом включенных станков. — … и, принимая во внимание доводы обвинения и защиты…
Кто-то откачивал воздух из зала, и темноты делалось все больше. Девушка в сером костюме остановилась у рядов для народных судей.
— …должны вынести свой вердикт.
Судья закончила речь и девушка заговорила.
— Те, кто считает, что подсудимый виновен, поднимите, пожалуйста, ваши палочки для голосования. Не опускайте палочки, пока я не занесу ваши номера в компьютер.
Керан до последнего не знала, что делать. Кто-то поднял палочку сразу, кто-то помедлил; но были и другие, их оказалось достаточно много. Теплая волна прошлась по лицу; рука с палочкой дернулась, но осталась на месте.
Двадцать третий откинулся на спинку кресла — палочка лежала перед ним на столе. Девушка в сером костюме считала голоса.
— Двадцать три за, семь против, — объявила она. — Те, кто считает, что в деле есть обстоятельства, которые смягчают вину подсудимого, поднимите, пожалуйста, палочки для голосования. Голосуют только те, кто счел подсудимого виновным. Не опускайте, пожалуйста, палочки, пока я не зафиксирую ваши номера.
Выбор сделан, теперь уже было легко. Воздух прибывал, наполняя легкие на весь объем; Керан расслабилась в кресле. Быстро закончился подсчет голосов, потом судья удалилась и снова вернулась; все стояли, кроме Альберто, пока она бубнила приговор. Когда двинулись к выходу, у скамьи подсудимых столпились; Керан не сумела туда пробраться. Поверх голов не было видно, но, кажется, Альберто так и сидел на скамье. Оранжевая Марвуд ждала, пока толпа рассосется; чуть поодаль, у стены под длинным окном стоял редактор издательского дома.
— Расходитесь, расходитесь, вам здесь не цирк, — сказал из-за стола обвинитель; он все еще складывал бумаги в портфель.
Керан направилась к выходу. Она оборачивалась несколько раз, но Альберто не было видно. Толпа двигалась медленно по узким проходам.
— Так что там с тем парнем? — спросила женщина справа. — Который покончил с собой? Вы не успели рассказать.
— Да там ничего особого, просто он оставил любопытную надпись на крыше…
Сзади напирали. Глупейшая идея — делать в зале суда такие узкие двери. Впереди, совсем рядом шел эксперт-литератор.
— По-моему, банально, — голос справа. — «Она принадлежит мне» — о женщине, что ли?
— Сначала так и подумали, но потом нашли его дневник…
— … очень неплохо, ты знаешь, — вполголоса говорил кому-то литератор. — Даже жалко, что никто не прочитает. Я, разумеется, только художественную сторону имею в виду…
— А месяца за два до этого он спьяну выпал из окна, — вещал мужчина справа. — Что-то они с друзьями отмечали. Врач на скорой подумал, что попытка суицида — ну и решил до приезда психиатра вправить парню мозги. Сказал ему, мол…
— … что интересно — в тексте есть несколько явных маркеров того, что он был написан подростком. Меня просили об этом не говорить, чтобы не запутывать дело…
— Артур, вас подождать? — голос адвоката от самой двери.
Движение замедлилось.
— Так ты думаешь, повесть написал не Линн?
— Да, подождите, — отозвался из-за стола обвинитель.
— Возможно, конечно, но нет оснований так думать. Скорее, Линн написал ее несколько лет назад. Отставаний в развитии у Линна нет, это проверяла экспертиза…
— Да уж, — сказала женщина справа, — это идиотизм. Чего только не бывает… Вообще, я собиралась зайти еще в «Токкату», надо ж было протянуть до пяти…
Двадцать девятый нагнал Керан уже у гардероба.
— Хьюман двадцать четыре! Какая там толпа… А вас все-таки заинтересовали мои идеи, — он улыбался и оживленно искал что-то в карманах.
Керан не сразу поняла, о чем он.
— Идея про школу?
— Да, я заметил, как вы голосовали. Это все, конечно, не важно… Но мне кажется, хьюман Линн — тоже жертва, в каком-то смысле. Конечно, не все, кто ошибся с вузом, нарушают закон…
Двадцать девятый отыскал, наконец, номерок и протянул его гардеробщице. Керан уже стояла в пальто.
— Вся его книга об этом, вы, может быть, заметили.
— О неправильном выборе? — В пальто было жарко, хотелось скорее уйти.
— Не совсем… Вот, что я думаю: все это беззаконие, секта — это не просто так. Человеку нужно помочь, чтобы он был полезен обществу. Персонаж не нашел интересной работы, я бы сказал: ему некуда себя приложить.
— Мужчина! — окликнула его гардеробщица.
Двадцать девятый вздрогнул и уставился на свое пальто.
— Простите, я немного увлекся. Большое спасибо, — он смущенно улыбнулся. — Ну вот, я думаю, книга об этом. Как вам кажется?
— Возможно. Сложно сказать, не читая.
Керан волновало другое. Он снова повторил, что все это не важно. Он знал, наверняка знал, как устроено это голосование.
— Вы правы, хорошо бы сначала почитать. Только никому не говорите.
Ведь могло случиться и так, что большинство проголосовало бы против. Что было бы тогда? Шестнадцать подставных судей, шестнадцать, как минимум — только так можно было этого не допустить. Керан подмывало спросить — но они не были достаточно знакомы, чтобы говорить о таком.
— Вам куда? — спросил двадцать девятый; он был уже полностью одет.
— Мне в сторону метро.
— А мне до Песочной… Тогда, до свидания! Было приятно побеседовать.
Керан попрощалась, двадцать девятый скрылся за дверью. Идти на мороз расхотелось, к тому же, пора было поесть.
V.
У Альберто необычное лицо. Другие лица ускользали, стоило попытаться их поймать, отчетливо представить, это же само появлялось снова и снова, нарушая ход мыслей своими идеальными пропорциями, своими мягкими, почти женственными чертами. Людей в столовой стало намного меньше; играло что-то веселое — Керан не знала группы.
Шестнадцать судей — это не так уж мало. Они нужны были, должно быть, не для каждого процесса, скорее, для малой доли. И все равно, за год — десятки, может быть, сотни людей. Не могли же они повторяться — на открытых процессах, куда любой приходит, когда ему вздумается. Где, интересно, их брали, как объясняли их миссию? Хотелось с кем-нибудь из них поговорить; или хотя бы с двадцать девятым — несомненно, он знал, что к чему.
Омлет оказался не таким уж плохим, разве что немного пересолен. Керан осталась бы дольше, но появилась Оливия — пришлось уйти, пока та делала заказ.
В половине шестого уже стемнело; мороз ослаб, но небо оставалось чистым; даже думать не хотелось о том, чтобы сразу идти домой. Керан направилась в сторону Десантников — пройтись по вечернему бульвару; карта вспоминалась с трудом, пришлось немного поплутать. Чтобы согреться зашла в книжный и провела там не меньше получаса, выбирая, чем занять оставшийся вечер.
Фонари разливали свет на синие сугробы. У деревьев синева сгущалась до черноты, а где-то становилась воздушной, светлела до серо-голубого. Весь мир сделался оранжевым и синим. Из кафе доносилось виолончельное соло, и Керан не могла не остановиться. Музыка застывала в морозном воздухе, принимая причудливые формы, как застывает пар, превращаясь в узор на стекле; но узоры сменяли друг друга; в музыке было неотвратимое движение, каждая новая нота, возникая, рождала уверенность, что никакой другой в этом месте быть не могло. Даже думать не хотелось, что когда-то движение прекратится, — хорошо бы вечно лететь вместе с ним, падая в каждую новую ноту.
Руки замерзли до ломоты, — пришлось засунуть их в карманы. Мороз, хоть и слабый, давал о себе знать — Керан ускорила шаг; музыка кончилась и осталась позади. В скучную пустую квартиру возвращаться не хотелось; восприятие после необычного дня было ясным и свежим, оно жаждало новых цветов, заснеженных деревьев и темнеющего неба. Чтобы продлить свой путь, Керан свернула на Звездную. Она смотрела на золотистый, нежный розовато-оранжевый, глубокий синий, захватившие мир почему-то именно в этот вечер — может, потому что приближался Тишайший день, а может, Керан была недостаточно внимательна в другие вечера. Мысли занимали подставные судьи; придумывались разные схемы — как их находили, что им могли говорить, где мог узнать о них двадцать девятый.
На Звездной тоже музыка: из магазина — женский вокал, чуть дальше, из окна, негромко — барабаны и гитара. Из-за стеклянной двери с витражом — возможно, там был ресторан — доносились звуки оркестра. Керан замедлила шаг, как могла. Движение музыки — настолько естественное, настолько неотвратимое — удивительно, как мог создать это человеческий разум. Музыка — та часть ее, что связана с душевным напряжением, — движется по синусоиде, и Керан движется с ней. Они поднимаются к критической точке, и каждый атом души умоляет — пусть это не будет экстремум, пусть функция не станет убывать; слететь бы с траектории у самой вершины — вверх, в вечернее небо. Было холодно, Керан не могла простоять у этой двери двадцать минут, чтобы дослушать симфонию до конца. Керан шла, музыка делалась тише, но она не успела исчезнуть совсем, как была оборвана грохотом откуда-то издалека. Керан подскочила на месте, а когда грохот стих, музыки уже не было слышно.
Это маленькое происшествие уничтожило весь настрой. Чтобы вернуть его, Керан вглядывалась в ветви деревьев, в шершавые стены домов, в снежную синеву; действовало странно — оранжево-синий мир становился как будто ненастоящим. Знакомый эффект — чем более внимательно смотришь на объект, разглядывая каждую деталь, тем более реалистичным — реалистичным, но не настоящим — он кажется. В голову пришла нелепейшая мысль, будто улица эта Керан снится, а сидит она в зале заседаний, задремав под выступление литератора. Вот-вот уже объявят голосование, и если она не проснется… В двух шагах залаяла собака, Керан обернулась — овчарка шла рядом с хозяином без всякого поводка; кому-то высшая мера, а кому-то закон не писан. Керан ускорила шаг. Во сне собаки всегда нападают — еще одна мысль некстати; снова обернулась, но овчарка спокойно шла, теперь уже далеко. Вот так, от какой-нибудь глупости, если вовремя себя не остановить, может стать по-настоящему жутко.
Если говорить о снах, а конкретней, о детских снах, то вечерний город в них всегда был примечателен тем, что его улицы постоянно менялись, не оставляя шанса вернуться домой. Дом тоже менялся, там за время прогулки могли поселиться другие люди, а затем утверждать, что жили в этом доме всегда. В реальности же, в детстве, по вечерам особое внимание привлекали дома, огромные, со множеством светящихся окон. За каждым окном — целая жизнь, целый мир, от этого тоже почему-то бывало жутко.
Чувство иллюзорности, странности мира могло бы быть приятным, так обычно и бывает, но если в голову пришла тревожная мысль, она уже не оставит. Он очень прожорлив, серый всепоглощающий страх, — любой порыв, интерес, жажду познания, тягу к свободе он способен уничтожить в одну секунду. Приходит вот так — ни с того, ни с сего; Керан знала — если сейчас не отвлечься, в пустой квартире станет только хуже, и она пол ночи пролежит без сна, борясь с тахикардией. Она шла теперь быстро, привычным шагом; в семь двадцать проходила уже мимо метро; к этому времени стало немного спокойней.
Звезды огромные среди черноты — небесная карта из детской книги. Когда-то давно они всегда были особые в Тишайший день, а может, Керан так только казалось — просто в другие дни они с мамой не гуляли так поздно.