Предыдущая часть: gonerain.diary.ru/p181986753.htm
X.
В Солстоне редки снежные зимы. Будто среди болот бредешь в сумерках среди потемневших газонов, хрустящих еле слышно от мороза, и сам собой додумывается запах сырости и крики лягушек. Потом снег все же выпадает — за пару дней до Тишайшего дня; и за одну ночь от болот не остается и следа — все укрывают снежные равнины, не омраченные следами. На них можно смотреть из окна на кухне. У дороги, над снегом — фиолетовая трава, до соседнего дома далеко, слева погрязают в снегу машины, справа несколько деревьев и простор.
У окна сидит, как всегда, дядя Фред, но смотрит не на снега, а в газету.
Керан и мама живут за шкафом, пополам разделившим одну из комнат.
Керан было восемь, когда в их доме затеяли ремонт. Папа был тогда в командировке, а мама не хотела переезжать в общежитие. Они остановились у тети Рейчел, маминой сестры, в 4-ом Северо-Западном районе. Взрослые этот район не любили. Единственные в городе высотные дома стояли здесь не по порядку, как положено, а непонятно как. Славно было бы гулять в таком запутанном месте, но одну Керан здесь не отпускали. 4-ый Северо-Западный она видела из окон троллейбуса: по утрам, когда ехала с мамой в школу, и позже — когда возвращалась с тетей Рейчел. читать дальше
В квартире пахнет — странно и интересно. Дома пахнет по-другому, и только когда вернешься из дальней поездки; в остальное время — никакого запаха нет.
В отгороженной части комнаты широкая кровать и сервант, заполненный книгами. Сервант хорош уже тем, что в его стекле по вечерам отражается телевизор, который взрослые смотрят, пока Керан валяется в кровати. Книг много — но все усыпляют уже к концу первой страницы. Удалось найти лишь несколько интересных, и самой лучшей оказалась старая-престарая, в пожелтевшей обложке с мятыми краями — о мельчайших частицах, из которых все состоит. Как их придумали древние греки, а ученые позже открыли. Керан читает, лежа на шкафу за коробками. Неописуемая наглость — залазить на шкаф в чужой квартире; это интересно и без книги, а уж с книгой — тем более. Керан выглядывает время от времени из-за ящиков — видно дядю Фреда на диване, кусок коридора и дверь в комнату Антона. Наверху квартира пахнет сильнее, и от пыли щекотно в носу и груди.
Антон выходит из комнаты, скрывается в невидимой части коридора. Его дверь открыта, но со шкафа разглядишь только комод и кусочек стола. Антону почти шестнадцать, и эта комната — самое желанное место в доме, куда так просто не попасть. Керан возвращается к книге и читает, пока из кухни не потянет супом, — природный запах квартиры пропадает, а через пол минуты тетя зовет обедать.
Вечером лежать на шкафу было опасней — мама или тетя могли войти когда угодно. Керан уже не отвлекалась на книжку, а следила из-за ящиков за всем, происходившим внизу. Дядя Фред был на кухне, из-за двери гудел телевизор. Мама и тетя в коридоре — Керан слышала их голоса.
— Мы могли бы посидеть на кухне, пока вы смотрите свой фильм.
Голос тети громче:
— Кайлин, не может быть и речи, ни на кухне, ни в комнате, Фред этого не выносит. У него больное сердце.
Скрипнул паркет у ванной, зашумела вода, голоса стали не слышны.
Керан приподнялась, чтобы взять книгу. Затем снова легла на живот, но долго читать не смогла. Не слышно было, как завершился разговор, но понятно, что тетя не уступит. Маме-то особо и не надо — «настоящий праздник внутри», но почему бы не отпраздновать его и снаружи, как всегда, тем более, что никто об этом не узнает?
— Извини, Кайлин, никакого сектантства в нашем доме, — сказала тетя, входя уже в комнату.
Керан едва успела спрыгнуть со шкафа, прежде чем тетя из-за него появилась.
— Ты чего тут прыгаешь? Не надо прыгать.
Керан пожала плечами и села на кровать, открывая книгу.
— Сегодня, между прочим, двадцать первое, — тетя намазывала булочку джемом. — Мы в детстве всегда ставили елку двадцать первого, да Кайлин? Я думаю, надо поставить.
— Не рановато? — спрашивал дядя.
— А чего тянуть? Так хоть повеселее будет, правда, Кери?
Керан заставила себя улыбнуться.
— Антоша, ты к нам присоединишься?
— Как-нибудь без меня, — Антон кому-то писал и не смотрел никуда, кроме телефона.
— Ну и ладно, сами справимся. Кери-то точно не откажется, да?
Керан не стала искушать судьбу и отвечать вслед за братом «как-нибудь без меня», тем более, что возникло уже желание задать вопрос, и хотелось получить от тети ответ. Керан долго боролась с вопросом, пока не сказала себе, что надо быть смелее — хотя никогда еще эта фраза не приводила ни к чему хорошему. Самым безобидным последствием был лопнутый года в четыре воздушный шарик подруги — так славно было сжимать его все сильнее, надеясь на достаточную прочность, но хватит ли ее на самом деле? — Керан сказала себе заветную фразу… Еще мальчик, чуть не задавленный санками — где-то через год; а позже — несколько поездок на «Скорой»…
— А двадцать первого вы ставили елку, потому что это накануне Тишайшего дня?
Лицо у тети погрустнело, и она перестала жевать свою булочку.
— Думаю, именно поэтому, — громко прошептал, наклоняясь, Антон — и улыбался во весь рот, пока тетя бормотала: «Причем здесь это? Десять дней до Нового года…», а дядя бросил газету на стол, и шумно вздыхал, поворачиваясь к окну…
А Керан не могла уже остановиться, она должна была сказать и продолжение, чтобы все они знали, что она не меньше их понимает и имеет право праздновать свой праздник, даже если кому-то это не нравится:
— Просто в таком случае нужно ставить двадцатого или девятнадцатого, если заранее…
— Керан! — это тетя.
Дядя откидывает голову назад:
— Кайлин, ты вообще думаешь, что ребенку говорить?!
— Керан, нехорошо так говорить, — и, поворачиваясь к маме, — между прочим, за такое сейчас отбирают.
— И УБЕРИ СВОЙ ТЕЛЕФОН! СКОЛЬКО РАЗ ГОВОРИЛ, ЧТОБЫ НЕ ПЯЛИЛСЯ В НЕГО ЗА ЕДОЙ!
— Ну, это вообще, — Антон встает, чуть не опрокинув стул, и выходит из кухни.
— Антон, папа о твоем же здоровье беспокоится! — кричит тетя вслед.
— Что плохого в том, что я сказала?
— Керан, иди в свою комнату, — это уже мама.
— Почему я должна идти?
Все дрожит внутри, становится жарко, и нет никакой уверенности, что надо продолжать, и тем более не хочется ссориться с мамой, но нельзя же так просто отступить (а еще подмывает спросить: «Как это, в свою, у меня же нет своей комнаты здесь?»).
— Керан, иди, потом поговорим.
Керан встает и все-таки уходит вслед за Антоном, надеясь, что не выглядит слишком позорно, а взрослые снова начинают кричать, едва она оказывается в коридоре: все разом, и даже не хочется их слушать.
Антон уже закрылся в своей комнате. Керан села на кровать и взяла в руки книгу. Ее позора Антон не видел, но зато не слышал и того, как она пыталась за себя постоять, прежде чем сдаться. Керан прочитала страницу, потом вернулась глазами к началу, и прочитала снова. Книга почти закончилась, скоро потребуется новая ревизия серванта. Мама вернется расстроенная, можно не сомневаться, и будет ходить такой до вечера, или даже до завтрашнего дня. Нет ничего хуже тайн, которые придумывают взрослые: об этом не говорить, и о том, а вот об этом только при тете Марине, а при тете Кларе нельзя и заикнуться…
Из кухни послышались тяжелые дядины шаги, потом переместились в коридор, затем в комнату — здесь умолкли, передавая слово дивану; тот заскрипел, зашумел телевизор и зажглось изображение в серванте… Керан легла — кровать тоже скрипит, но тише — и подняла раскрытую книгу над собой.
Не так уж мама и грустила, попросила только не злить больше дядю с тетей, и к этому уже не возвращалась. Тетя ходила весь день надутая — о празднике не шло теперь и речи.
Через полчаса после одиннадцати заносит все следы, будто ни один человек здесь еще не ходил; а потом снегопад прекращается, и ветер раздвигает облака и тоже стихает, закончив свою работу. Теперь все готово.
Даже спать легли как обычно, только мама не стала смотреть телевизор; сказала перед сном: «С праздником, котенок», и забралась под одеяло. Керан ковыряла стену, сдирая выпуклый рисунок с обоев, и думала, каким красивым должно быть заботливо расчищенное небо над белыми равнинами.
А назавтра тетя позвала Керан ставить елку, как ни в чем не бывало:
— Сейчас я вытру пыль и ее соберу, а ты пока разложи игрушки на диване. Бумагу вот сюда, аккуратно.
— А можно я сама соберу?
— Нет, ты что, тут же нужно знать в каком порядке. Давай, разворачивай игрушки, — она сама запускает руку в пакет, вытаскивает шар, разглаживает на диване шуршащую бумагу. — Смотри, какие тут картинки…
Ничего не оставалось, кроме как тоже этим заняться. Разноцветные игрушки устилали пестрый диван — все с картинками, ни одной одноцветной как дома. Синие звезды, медведь с корзинкой, букетик цветов, что-то похожее на птицу с длинными предлинными ногами…
— Может подождем маму, и украсим все вместе?
Тетя собрала уже елку — метра полтора высотой, и вешала теперь белый шар с красным медведем — на самое видное место.
— Маме не до елки после работы, ты что? Она же устает, как не знаю кто. Мама придет, а мы уже все украсим.
Потом тетя рассказала про секретный ящик в комнате Антона («У меня тоже есть такой!»), и оставшееся время Керан предавалась размышлениям.
— И запирает на ключ: не дай бог кто-то увидит, что у него там за секретики. Мы тоже такие делали в детстве, хранили там коллекции: кто что собирал, и наклейки у всех тогда были, с героями фильма «Поездка в Толлграсс»…
Секретный ящик Керан был всего лишь коробкой, задвигавшейся под шкаф, ничего серьезного там пока не хранилось. Коллекция фантиков, самодельная анкета для друзей, и еще две покупных, несколько книг, какие-то игрушки, открытка с Джонни Лью; из условно секретного разве что тетрадка с павлинами, куда Керан записывала самые интересные сны, и пара незаконченных рассказов на коричневой оберточной бумаге, похожей на папирус. Еще было секретное место во дворе на дереве, там они с Надей спрятали подвеску от люстры для начала, и дали обещание молчать, но Керан рассказала маме, а Надька — сестре.
На подоконнике фотография в зеленой рамке: мама и тетя под елью, напротив Солстонского университета. Такие похожие — худые и кучерявые, только глаза совсем разные. И Антон похож на них обеих, а на дядю почти не похож.
Елка получилась не такой уж страшной, хотя с мамой могла бы выйти и получше.
Теперь Керан решила проследить за Антоном и как-то подсмотреть незаметно, что он кладет в свой секретный ящик. Уж точно не какую-нибудь глупость. С самого утра Керан лежала на шкафу; книга закончилась, новая ждала на кровати, пока Керан следила за нужной дверью. Когда дверь открывалась, видно было комод, табуретку, кусочек стола — и четыре выдвижных ящика, запиравшихся на ключ. Вот только будет ли что-то видно с такого расстояния, когда Антон один из них отопрет?
Не так уж часто эта дверь открывалась, и почти не оставалась открытой надолго. Керан надеялась, что в прихожей или на кухне Антон вспомнит, что что-то забыл из своего ящика, заскочит в комнату на минуту и не станет тратить время на закрывание двери. Но пока что Антон ничего не забывал. С обеда прошло почти два с половиной часа, а он так и не выходил из своей комнаты.
Керан уже собиралась пойти поискать чего-нибудь в холодильнике, чтобы скрасить ожидание, когда дверь, наконец, открылась, и Антон, не закрывая ее, отправился на кухню, а вернулся оттуда с тетей. Не закрывая двери, они подошли к столу, и тетя казалась не очень-то довольной. Потом они скрылись из виду — остался только краешек тетиной юбки в цветочек.
— Прочитай, пожалуйста, — голос Антона.
Какое-то время — молчание, потом тетя, намного громче:
— Зачем ты мне подсунул эту гадость?
— При чем здесь гадость, это то, что я думаю, понимаешь?!
— Антон, мы потом с тобой поговорим, а лучше с папой, тут нужно объяснить…
— Мама, это я написал.
Снова молчание.
— Как это ты? Ты же соображаешь?.. Что, правда ты?
Антон, наверное, кивнул, потому что ничего не сказал, а тетя ахнула, как делала всегда, когда ей сообщали что-то неприятное — так громко, что хотелось провалиться сквозь землю и больше ничего ей не рассказывать.
— Я использовал эти… в общем, все сделал, чтобы было не проследить. А они как-то, кажется, проследили. В общем, не знаю, я все предусмотрел, понимаешь?
Тетя что-то говорила неразборчиво, потом спросила уже громче — или сказала — было сложно понять:
— Ты же можешь ошибаться. Ты не уверен, что проследили.
— Да нет, они точно проследили, практически уверен.
Тетя показалась в дверях и понеслась на кухню, крича имя дяди Фреда.
Керан быстро спустилась; тетя и так на взводе — будет совсем не хорошо, если она еще и Керан застанет на шкафу. Дверь Антона захлопнулась; в кухне говорили на повышенных тонах. Было что-то притягательное — и страшное — в том переполохе, что поднялся. Ясно, что не время показываться кому-то на глаза. Керан легла на кровати с книгой. Прочитала двенадцать страниц; успела увлечься проделками героя (ему стоило отстаивать права, а не просто злить взрослых), когда по коридору опять зашагали, и тетя с дядей вошли, кажется, к Антону. Разговора не разобрать из-за закрытой двери, Керан прочла еще страницу, и тут же к ней вернулась, ничего не запомнив. Потом дверь открылась, и возник голос тети:
— Как уйти? Глупости какие! Только хуже сделаешь, и все.
А дядя сказал:
— Надо позвонить Александрову.
— Да, позвони, — отозвался Антон.
А тетя возразила:
— Не надо никуда звонить, ничего же неизвестно. Может, обойдется все, а он будет знать.
И они снова ругались на кухне, ужасно мешая сосредоточиться на чтении, потом дядя выпил таблеток и лег на диван, а тетя приняла свои пахучие капли. Дядя так и лежал, когда вернулась мама, и они с тетей закрылись на кухне, чем-то гремели и говорили бесконечно долго — хоть врывайся к ним и применяй силу, чтобы прекратили, и сели ужинать, как обычно.
Ужинали позже на целый час. Дядя лежал, Антон ел у себя. У тети дрожали руки, когда она клала еду: ложка звякала о тарелки, а те грохали об стол. Мама смотрела в окно. Керан заглатила овощи и чай, помялась в дверях, думая, не взять ли маму за руку и не увести ли ее с этой тягостной кухни, но ушла вместо этого сама.
Вернувшись за шкаф, стала плакать. Позже, уже дома, узнав у мамы, что действительно случилось с Антоном, она плакала и об этом, скрываясь от всех, но тогда переполох казался странным, неоправданно сильным. И мама была его частью, а Керан вроде как осталась одна, и веселых праздников можно было не ждать. Наплакавшись, Керан уткнулась в книжку. Она вышла из-за шкафа, только почувствовав запах сигарет, который разжег любопытство. Удивительная картина: Антон курил прямо в комнате, примостившись на узком подоконнике, под открытой форточкой, откуда пахло морозом. Дяди на диване уже не было, а на Керан Антон и не глянул. Прибежала тетя, стала кричать:
— Это что такое? Ты же сам себя убиваешь, вот и все!
Антон вскочил с подоконника:
— Мама, ты что, вообще?!
Он выбежал из комнаты, тетя бросилась следом («Антон!»), в дверях столкнулась с мамой, и та увела ее на кухню, положив руку на плечо.
Небо в форточке гораздо чернее, чем сквозь стекло, и будто производит звук, какой слышно ночью после долгой поездки на поезде.
Телевизор не смотрели, но легли позже обычного. Пахло пластмассой от елки, и стучал еле слышно поезд где-то очень далеко; не понять было, спит ли мама. Керан водила пальцем по холодной стене в поисках не содранных еще выпуклостей на обоях.
Такая дикая тишина по ночам — а тут шаги в подъезде, и заскрипел диван из-за шкафа, а потом звонок — будто гром. Мама села на кровати, но вставать не стала; зажегся свет. Кто-то отпер дверь, стали говорить: дядя, тетя, незнакомые мужские голоса. Слышны были обрывки, приглушенно: «по сто сорок третьей»; «Вы можете сказать что-то конкретное?»; «Мы тоже должны быть нужны, ему же еще нет восемнадцати…»; «вам потом позвонят, когда будет нужно приехать»… Те, кто пришел, говорили тихо — почти что ничего не разобрать. Потом шаги по коридору, снова разговор, добавился голос Антона.
Керан решила притворяться спящей, если войдут за шкаф. Но долго ходить не стали, скоро снова заскрипела дверь, и тогда только мама встала с кровати и ушла. Запахло каплями; в серванте было видно, как дядя улегся на диван. Тетя шепотом кричала что-то в телефон. Говорила она нормально, а кричала шепотом, и крик получался тише обычной речи.
Снег пролежал в Солстоне еще неделю, а потом начал таять, и домой Керан с мамой возвращались по колено в воде. Штанины промокли, сапоги — хоть выжимай, а еще Керан уронила рюкзак, когда пыталась достать на остановке книгу. Тающий снег пахнет весной, а ведь только вчера были снежные равнины, и Тишайший день…
XI.
Вспоминается, что было раньше, но память — будто давно проснулся: хоть сон пока не ускользнул, его смутные обрывки уже не сложить в связный рассказ.
Дороге не видно конца, вдоль ее боков только сосны и чернота между ними, слишком густая для бора. Выцветшее небо давит своей лишенной облаков тишиной. Ветра нет, птицы поют, надрываясь. Можно пойти на их песню, в пахнущий хвоей лес, и все дальше углубляться в черноту, можно идти по дороге.
Керан идет, уже зная, что не встретит ни души, идет по дороге, ускоряет шаг, бежит, отталкивая пыльную землю, и снова замедляется. Керан занимают многие вопросы: захочет ли она пить, спать, устанут ли со временем ноги? Есть ли здесь хоть что-то, или можно целую вечность идти, и ни к чему не приблизиться?
Когда садится на теплую землю, птичьи призывы становятся громче, а запах хвои — сильнее. Лес практически смыкается где-то далеко впереди, лишь синяя точка дрожит между двумя его клешнями.
Что-то заставляет сорваться с места; и синяя точка пляшет, пускаясь в бегство. Что такого страшного в этой дороге — толкает в спину, не давая сделать привал? Чуть позже становится ясно — дело в безветрии, в воздухе настолько застывшем, что, кажется, и дыхательные мышцы (мышцы?) не смогут привести его в движение. Поняв это, Керан замедляется, любуясь пару секунд своим недыханием: воздух больше не нужен. Невозможно поверить, что никто не пришел, чтобы указать ей дальнейший путь.
Нужно идти; прочь от дороги; Керан сворачивает в лес, на пение птиц. Какое-то время солнце течет сбоку, из-за спин деревьев, потом густеет чернота. Не просто лес становится чаще — сама чернота уже клубится между соснами, все гуще, все тяжелее, пока не сливается в стену, покрытую рябью. Движение к ней похоже на попытку убить себя, но кто знает, может, новая смерть — это то, что надо, чтобы уйти достаточно далеко? Когда уже кажется — не хватит духу, стена сама надвигается, накрывает чернотой, а потом пропадает. Снова дорога и сосны.
Дорога, впрочем, изменилась — клешни бора ее больше не сжимали. Воздух стал легче, за поворотом открылось море, а позже — песчаный берег, пустой поначалу, и запахло тиной. И только когда ноги погрузились в песок, стало видно покосившийся стол, с кофейником и чашками, за ним — человека.
— Привет, сестренка.
Керан уже напротив. Антон откинулся на стуле, смотрел на горизонт — лицо так и осталось лицом подростка, хотя мимика, едва заметные жесты — все это изменилось, добавляя лет.
— Просто пьешь здесь кофе?
— Жду, пока появится лодка — нужно будет сделать из нее пингвина.
— Ему здесь не понравится — в такую жару.
— Можешь сделать ему льдину, если хочешь.
Керан думала спросить о методе создания пингвинов и льдин, но тут увидела Альберто у самой кромки воды, сидевшего лицом к морю.
— Показать тебе, как сделать льдину?
Он что-то писал, держа бумагу на коленях; песок налип на рубашку. Всплывали как во сне: овальное лицо, голос из розовой меди: «…я отвечу, если у вас есть вопросы»; и можно было спросить, зачем он отнес свою повесть в издательский дом. Но стоило Керан встать, Альберто поднялся тоже, пошел вдоль берега; бумагу накрыло волной.
— Куда он? Еще вернется?
— Не имею понятия. Попробуй мой кофе.
Линн брел вдоль берега, разглядывая воду, и удаляясь слишком быстро для своего неторопливого шага.
— Стой, не остановишь ведь! Я не буду греть, если остынет!
Даже не имея потребности в воздухе — разве догонишь? Всех сил совершенного тела, лишенного крови и мышц, не хватит:
— Альберто!
Песок остался позади, берег устилали валуны, скользкие от тины. Линн уменьшался; и все за ним становилось чужое, пустое, как дом, который ты отыскал во сне, среди меняющихся улиц, чтобы понять, что он тот же лишь с виду, и давно заселен незнакомцами. Теперь открылось, как важен, спасителен для всех был Альберто, весь чертов мир способный изменить одним только голосом из розовой меди. Керан видела счастливых людей и новый, возможный мир; сожаление скукоживало берег и шумящее море, и сгибало пополам несуществующее тело.
По скукоженному берегу Керан продолжала идти, только чтобы не остаться на месте; камни были рассыпаны спереди и сзади — до краев земли.
XII.
Тело было тяжелое, и сожаление — невесть откуда взявшееся — вдвойне его утяжеляло; во рту пересохло. Керан перебирала в памяти сон, пока весь не воссоздала; и хотя он казался нелепым, сожаление было настоящим. Тонкое одеяло жарило; Керан его сбросила и села.
Из того, что случилось до сна, вспоминалось начало допроса и обрывки из времени, проведенного уже в темноте. Керан умылась над раковиной; стала пить, но вода оказалась солоноватой, с непонятным послевкусием. Хотелось узнать, который час, чтобы почувствовать почву под ногами.
Вытирая лицо рукавом, Керан снова легла и принялась вспоминать, выщипывая ворс из одеяла. О чем были вопросы? Что она могла наговорить в наркотическом бреду?
Через несколько минут дверь открылась с металлическим всхлипом, и сотрудник в зеленой форме замер у кровати.
— Хьюман Грей — на выход.
Надевать наручники или трогать Керан как-то еще он не стал.
— Куда теперь?
— Куда угодно. На выход, говорю же.
Сотрудник помолчал, а потом добавил:
— Нашли террориста. Тед Пинкер из тридцать четвертой.
Все еще не зная времени, Керан забрала свои вещи и вышла в бессилии и бесчувствии, будто после долгого плача из-за потери. Почти сразу пришлось вернуться за адресом школы-интерната.
— Не знаете, где сейчас жильцы из дома, который взорвали?
Дежурный, не глядя на Керан, принялся искать, и также, не глядя, назвал адрес, и даже номер автобуса, на котором можно доехать.
Керан вышла и стала расчесывать волосы, потом побрела к остановке; из всего допроса в памяти — только блики на стене и лицо, то исчезающее среди них, то возникающее. Еще видения и мысли, пришедшие в темноте — но и в них что-то важное оставалось неясным. Это что-то, что Керан, без сомнения, ощущала, когда страх прекратился, выдохи стали длиннее, и чувство опоры уходило каждый раз вместе с воздухом. Теперь было не ухватиться, не ощутить это снова, не подобрать сравнения, чтобы объяснить.
Зашла в кафе на углу Краснодеревской и Малой. Здесь множество людей сидели и стояли у круглых столов, глядя на огромный экран, где музыканты играли на фоне оранжевых в синюю полоску букв: «Потепление-74». Люди что-то говорили, как будто все друг друга знали, и Керан хотела поискать другое место, но музыка была слишком хороша. Керан взяла заказ и тоже принялась смотреть, приподнимаясь, если кто-то из стоявших заслонял экран.
Вокалистка закрывала глаза, когда пела безмятежный припев, и лицо у нее делалось похоже на лицо Альберто, дремавшего в зале суда. От этого вспомнился сон, и снова прихватило сожаление, такое сильное, что трудно стало находиться среди людей.
На остановке Керан купила газету, надеясь узнать про Пинкера, из-за которого ей так повезло. Читала, пока ехала в автобусе: «Хьюман Груббер, соседка Пинкера по лестничной площадке комментирует случившееся так: «Пинкер всегда домой возвращался раньше меня, не помню, чтобы когда-то задерживался. Нелюдимый он, с соседями никогда не общался. Здоровался всегда, это да, но поговорить не останавливался ни с кем, и на вопросы отвечал уклончиво. Вообще, я не видела, чтобы он часто выходил из дома…»» «Версию подтверждает и приблизительное местоположение взрывного устройства, определенное экспертами…» «Огромную работу провели сотрудники городского подразделения безопасности Лонстролла меньше чем за сутки. Мотивы преступления еще уточняют, но уже очевидно, что действовал Тед Пинкер не один…»
С ее места было видно окно, а в нем самолеты прокладывали белые тропы среди простора, спускаясь в Основной аэропорт. Ночью Керан почти не спала, что вышло даже кстати — так легче получалось слышать музыку, заглушая ею прочие мысли. Начинали скрипки, почти сразу добавлялся тромбон, а через несколько мгновений — остальные инструменты. Чем еще заняться в этой толкотне?
Раньше врачебный осмотр проводили в начале марта, а в этот раз припозднились недели на три и совпали по времени с каким-то еще предприятием; к десяти подходили и другие пациенты. Разговоры сплетались с музыкой:
— Посмотрите в одиннадцать сорок — занимательный фильм.
— Уже час тут сижу. Собиралась сходить во вторник, так нет же, пришла сегодня…
— Завтра будет пусто, можем не ждать, если хочешь, — напротив, у окна, садились мужчина и женщина.
— Ну уж нет, я с пустыми руками не уйду.
Они казались знакомыми, но Керан не могла вспомнить, откуда, пока не увидела оранжевую полосу на подоле плаща, лежавшего у женщины на коленях.
— Там еще Хелена играет, да? Я, кажется, видел начало.
Прежняя музыка прекратилась, зазвучало фортепиано. Керан гадала, слышала ли все это раньше, а если нет — сможет ли записать хотя бы что-то, когда выучит ноты? Дома — виолончель, взятая напрокат, и первый урок — вечером в восемь. Теперь из комнаты, пожалуй, опасно будет выйти, ведь и без этого соседи никак не простят ей общение с Сосновым.
Напротив Камнегоров кладет руку Марвуд на плечо, и та свою точно так же, а второй рукой водит в воздухе, помогая себе в споре:
— Я же знаю, что он хочет, чувствую — понимаешь? Он хочет мою фамилию. Твоя ему не по душе.
— Это тебе не по душе, а у него может быть двойная.
— Они вместе не звучат.
— Камнегоров-Марвуд нормально звучит. Ты снова заводишься по поводу...
— Да не завожусь я, он просто не хочет…
Справа двое мужчин, стоят так близко к сидениям, что нависли над ними, как в каком-нибудь автобусе:
— Говорят, снова студенты. Ничего, кого-нибудь отчислят — будут сидеть по домам.
— Не слышал, что Анна в среду сказала? Которая всевидящая?
— Смотришь этот бред?
В музыке становится все больше диссонансов, оборванных мелодий, в нее проникают посторонние шумы.
— Люда смотрит. Что мне — уши затыкать.
— Не хочет, понимаешь?
— Фамилия что надо. Дело в том…
— Ну и что она сказала?
— Говорит, все изменится в девяносто шестом. Все перевернется, или что-то в этом роде… Закроют ее, пожалуй.
Марвуд накидывает плащ; на плечах, будто погоны, — такие же оранжевые полосы. Камнегоров ее обнимает:
— Тебе здесь сидеть не полезно.
— Ерунда. Хотя закрыть-то давно уже пора.
— Никто не кашляет.
— Многим нравится…
— Когда им пудрят мозги.
— Анна, между прочим, еще в позапрошлом году…
По этому поводу Соснов как-то сказал то ли в шутку, то ли всерьез, отвернувшись к боковому окну (становилось холодно с открытыми окнами):
— Можем ждать вместе. Посмотрим, что там будет.
Керан напомнила о прежнем разговоре:
— Можно и не ждать так долго.
— Думаешь, Анна напутала с датой?
Кирилл ежился, застегивал куртку, запрокидывал голову, собираясь вздремнуть:
— Будут интересные идеи — расскажи.
Керан думала обо всем, и ей долго еще не спалось. Где-то вдалеке погасли фонари, воздух затих. Дома — дымчатые, серо-голубые — проступали уже из темноты.
В Солстоне редки снежные зимы. Будто среди болот бредешь в сумерках среди потемневших газонов, хрустящих еле слышно от мороза, и сам собой додумывается запах сырости и крики лягушек. Потом снег все же выпадает — за пару дней до Тишайшего дня; и за одну ночь от болот не остается и следа — все укрывают снежные равнины, не омраченные следами. На них можно смотреть из окна на кухне. У дороги, над снегом — фиолетовая трава, до соседнего дома далеко, слева погрязают в снегу машины, справа несколько деревьев и простор.
У окна сидит, как всегда, дядя Фред, но смотрит не на снега, а в газету.
Керан и мама живут за шкафом, пополам разделившим одну из комнат.
Керан было восемь, когда в их доме затеяли ремонт. Папа был тогда в командировке, а мама не хотела переезжать в общежитие. Они остановились у тети Рейчел, маминой сестры, в 4-ом Северо-Западном районе. Взрослые этот район не любили. Единственные в городе высотные дома стояли здесь не по порядку, как положено, а непонятно как. Славно было бы гулять в таком запутанном месте, но одну Керан здесь не отпускали. 4-ый Северо-Западный она видела из окон троллейбуса: по утрам, когда ехала с мамой в школу, и позже — когда возвращалась с тетей Рейчел. читать дальше
В квартире пахнет — странно и интересно. Дома пахнет по-другому, и только когда вернешься из дальней поездки; в остальное время — никакого запаха нет.
В отгороженной части комнаты широкая кровать и сервант, заполненный книгами. Сервант хорош уже тем, что в его стекле по вечерам отражается телевизор, который взрослые смотрят, пока Керан валяется в кровати. Книг много — но все усыпляют уже к концу первой страницы. Удалось найти лишь несколько интересных, и самой лучшей оказалась старая-престарая, в пожелтевшей обложке с мятыми краями — о мельчайших частицах, из которых все состоит. Как их придумали древние греки, а ученые позже открыли. Керан читает, лежа на шкафу за коробками. Неописуемая наглость — залазить на шкаф в чужой квартире; это интересно и без книги, а уж с книгой — тем более. Керан выглядывает время от времени из-за ящиков — видно дядю Фреда на диване, кусок коридора и дверь в комнату Антона. Наверху квартира пахнет сильнее, и от пыли щекотно в носу и груди.
Антон выходит из комнаты, скрывается в невидимой части коридора. Его дверь открыта, но со шкафа разглядишь только комод и кусочек стола. Антону почти шестнадцать, и эта комната — самое желанное место в доме, куда так просто не попасть. Керан возвращается к книге и читает, пока из кухни не потянет супом, — природный запах квартиры пропадает, а через пол минуты тетя зовет обедать.
Вечером лежать на шкафу было опасней — мама или тетя могли войти когда угодно. Керан уже не отвлекалась на книжку, а следила из-за ящиков за всем, происходившим внизу. Дядя Фред был на кухне, из-за двери гудел телевизор. Мама и тетя в коридоре — Керан слышала их голоса.
— Мы могли бы посидеть на кухне, пока вы смотрите свой фильм.
Голос тети громче:
— Кайлин, не может быть и речи, ни на кухне, ни в комнате, Фред этого не выносит. У него больное сердце.
Скрипнул паркет у ванной, зашумела вода, голоса стали не слышны.
Керан приподнялась, чтобы взять книгу. Затем снова легла на живот, но долго читать не смогла. Не слышно было, как завершился разговор, но понятно, что тетя не уступит. Маме-то особо и не надо — «настоящий праздник внутри», но почему бы не отпраздновать его и снаружи, как всегда, тем более, что никто об этом не узнает?
— Извини, Кайлин, никакого сектантства в нашем доме, — сказала тетя, входя уже в комнату.
Керан едва успела спрыгнуть со шкафа, прежде чем тетя из-за него появилась.
— Ты чего тут прыгаешь? Не надо прыгать.
Керан пожала плечами и села на кровать, открывая книгу.
— Сегодня, между прочим, двадцать первое, — тетя намазывала булочку джемом. — Мы в детстве всегда ставили елку двадцать первого, да Кайлин? Я думаю, надо поставить.
— Не рановато? — спрашивал дядя.
— А чего тянуть? Так хоть повеселее будет, правда, Кери?
Керан заставила себя улыбнуться.
— Антоша, ты к нам присоединишься?
— Как-нибудь без меня, — Антон кому-то писал и не смотрел никуда, кроме телефона.
— Ну и ладно, сами справимся. Кери-то точно не откажется, да?
Керан не стала искушать судьбу и отвечать вслед за братом «как-нибудь без меня», тем более, что возникло уже желание задать вопрос, и хотелось получить от тети ответ. Керан долго боролась с вопросом, пока не сказала себе, что надо быть смелее — хотя никогда еще эта фраза не приводила ни к чему хорошему. Самым безобидным последствием был лопнутый года в четыре воздушный шарик подруги — так славно было сжимать его все сильнее, надеясь на достаточную прочность, но хватит ли ее на самом деле? — Керан сказала себе заветную фразу… Еще мальчик, чуть не задавленный санками — где-то через год; а позже — несколько поездок на «Скорой»…
— А двадцать первого вы ставили елку, потому что это накануне Тишайшего дня?
Лицо у тети погрустнело, и она перестала жевать свою булочку.
— Думаю, именно поэтому, — громко прошептал, наклоняясь, Антон — и улыбался во весь рот, пока тетя бормотала: «Причем здесь это? Десять дней до Нового года…», а дядя бросил газету на стол, и шумно вздыхал, поворачиваясь к окну…
А Керан не могла уже остановиться, она должна была сказать и продолжение, чтобы все они знали, что она не меньше их понимает и имеет право праздновать свой праздник, даже если кому-то это не нравится:
— Просто в таком случае нужно ставить двадцатого или девятнадцатого, если заранее…
— Керан! — это тетя.
Дядя откидывает голову назад:
— Кайлин, ты вообще думаешь, что ребенку говорить?!
— Керан, нехорошо так говорить, — и, поворачиваясь к маме, — между прочим, за такое сейчас отбирают.
— И УБЕРИ СВОЙ ТЕЛЕФОН! СКОЛЬКО РАЗ ГОВОРИЛ, ЧТОБЫ НЕ ПЯЛИЛСЯ В НЕГО ЗА ЕДОЙ!
— Ну, это вообще, — Антон встает, чуть не опрокинув стул, и выходит из кухни.
— Антон, папа о твоем же здоровье беспокоится! — кричит тетя вслед.
— Что плохого в том, что я сказала?
— Керан, иди в свою комнату, — это уже мама.
— Почему я должна идти?
Все дрожит внутри, становится жарко, и нет никакой уверенности, что надо продолжать, и тем более не хочется ссориться с мамой, но нельзя же так просто отступить (а еще подмывает спросить: «Как это, в свою, у меня же нет своей комнаты здесь?»).
— Керан, иди, потом поговорим.
Керан встает и все-таки уходит вслед за Антоном, надеясь, что не выглядит слишком позорно, а взрослые снова начинают кричать, едва она оказывается в коридоре: все разом, и даже не хочется их слушать.
Антон уже закрылся в своей комнате. Керан села на кровать и взяла в руки книгу. Ее позора Антон не видел, но зато не слышал и того, как она пыталась за себя постоять, прежде чем сдаться. Керан прочитала страницу, потом вернулась глазами к началу, и прочитала снова. Книга почти закончилась, скоро потребуется новая ревизия серванта. Мама вернется расстроенная, можно не сомневаться, и будет ходить такой до вечера, или даже до завтрашнего дня. Нет ничего хуже тайн, которые придумывают взрослые: об этом не говорить, и о том, а вот об этом только при тете Марине, а при тете Кларе нельзя и заикнуться…
Из кухни послышались тяжелые дядины шаги, потом переместились в коридор, затем в комнату — здесь умолкли, передавая слово дивану; тот заскрипел, зашумел телевизор и зажглось изображение в серванте… Керан легла — кровать тоже скрипит, но тише — и подняла раскрытую книгу над собой.
Не так уж мама и грустила, попросила только не злить больше дядю с тетей, и к этому уже не возвращалась. Тетя ходила весь день надутая — о празднике не шло теперь и речи.
Через полчаса после одиннадцати заносит все следы, будто ни один человек здесь еще не ходил; а потом снегопад прекращается, и ветер раздвигает облака и тоже стихает, закончив свою работу. Теперь все готово.
Даже спать легли как обычно, только мама не стала смотреть телевизор; сказала перед сном: «С праздником, котенок», и забралась под одеяло. Керан ковыряла стену, сдирая выпуклый рисунок с обоев, и думала, каким красивым должно быть заботливо расчищенное небо над белыми равнинами.
А назавтра тетя позвала Керан ставить елку, как ни в чем не бывало:
— Сейчас я вытру пыль и ее соберу, а ты пока разложи игрушки на диване. Бумагу вот сюда, аккуратно.
— А можно я сама соберу?
— Нет, ты что, тут же нужно знать в каком порядке. Давай, разворачивай игрушки, — она сама запускает руку в пакет, вытаскивает шар, разглаживает на диване шуршащую бумагу. — Смотри, какие тут картинки…
Ничего не оставалось, кроме как тоже этим заняться. Разноцветные игрушки устилали пестрый диван — все с картинками, ни одной одноцветной как дома. Синие звезды, медведь с корзинкой, букетик цветов, что-то похожее на птицу с длинными предлинными ногами…
— Может подождем маму, и украсим все вместе?
Тетя собрала уже елку — метра полтора высотой, и вешала теперь белый шар с красным медведем — на самое видное место.
— Маме не до елки после работы, ты что? Она же устает, как не знаю кто. Мама придет, а мы уже все украсим.
Потом тетя рассказала про секретный ящик в комнате Антона («У меня тоже есть такой!»), и оставшееся время Керан предавалась размышлениям.
— И запирает на ключ: не дай бог кто-то увидит, что у него там за секретики. Мы тоже такие делали в детстве, хранили там коллекции: кто что собирал, и наклейки у всех тогда были, с героями фильма «Поездка в Толлграсс»…
Секретный ящик Керан был всего лишь коробкой, задвигавшейся под шкаф, ничего серьезного там пока не хранилось. Коллекция фантиков, самодельная анкета для друзей, и еще две покупных, несколько книг, какие-то игрушки, открытка с Джонни Лью; из условно секретного разве что тетрадка с павлинами, куда Керан записывала самые интересные сны, и пара незаконченных рассказов на коричневой оберточной бумаге, похожей на папирус. Еще было секретное место во дворе на дереве, там они с Надей спрятали подвеску от люстры для начала, и дали обещание молчать, но Керан рассказала маме, а Надька — сестре.
На подоконнике фотография в зеленой рамке: мама и тетя под елью, напротив Солстонского университета. Такие похожие — худые и кучерявые, только глаза совсем разные. И Антон похож на них обеих, а на дядю почти не похож.
Елка получилась не такой уж страшной, хотя с мамой могла бы выйти и получше.
Теперь Керан решила проследить за Антоном и как-то подсмотреть незаметно, что он кладет в свой секретный ящик. Уж точно не какую-нибудь глупость. С самого утра Керан лежала на шкафу; книга закончилась, новая ждала на кровати, пока Керан следила за нужной дверью. Когда дверь открывалась, видно было комод, табуретку, кусочек стола — и четыре выдвижных ящика, запиравшихся на ключ. Вот только будет ли что-то видно с такого расстояния, когда Антон один из них отопрет?
Не так уж часто эта дверь открывалась, и почти не оставалась открытой надолго. Керан надеялась, что в прихожей или на кухне Антон вспомнит, что что-то забыл из своего ящика, заскочит в комнату на минуту и не станет тратить время на закрывание двери. Но пока что Антон ничего не забывал. С обеда прошло почти два с половиной часа, а он так и не выходил из своей комнаты.
Керан уже собиралась пойти поискать чего-нибудь в холодильнике, чтобы скрасить ожидание, когда дверь, наконец, открылась, и Антон, не закрывая ее, отправился на кухню, а вернулся оттуда с тетей. Не закрывая двери, они подошли к столу, и тетя казалась не очень-то довольной. Потом они скрылись из виду — остался только краешек тетиной юбки в цветочек.
— Прочитай, пожалуйста, — голос Антона.
Какое-то время — молчание, потом тетя, намного громче:
— Зачем ты мне подсунул эту гадость?
— При чем здесь гадость, это то, что я думаю, понимаешь?!
— Антон, мы потом с тобой поговорим, а лучше с папой, тут нужно объяснить…
— Мама, это я написал.
Снова молчание.
— Как это ты? Ты же соображаешь?.. Что, правда ты?
Антон, наверное, кивнул, потому что ничего не сказал, а тетя ахнула, как делала всегда, когда ей сообщали что-то неприятное — так громко, что хотелось провалиться сквозь землю и больше ничего ей не рассказывать.
— Я использовал эти… в общем, все сделал, чтобы было не проследить. А они как-то, кажется, проследили. В общем, не знаю, я все предусмотрел, понимаешь?
Тетя что-то говорила неразборчиво, потом спросила уже громче — или сказала — было сложно понять:
— Ты же можешь ошибаться. Ты не уверен, что проследили.
— Да нет, они точно проследили, практически уверен.
Тетя показалась в дверях и понеслась на кухню, крича имя дяди Фреда.
Керан быстро спустилась; тетя и так на взводе — будет совсем не хорошо, если она еще и Керан застанет на шкафу. Дверь Антона захлопнулась; в кухне говорили на повышенных тонах. Было что-то притягательное — и страшное — в том переполохе, что поднялся. Ясно, что не время показываться кому-то на глаза. Керан легла на кровати с книгой. Прочитала двенадцать страниц; успела увлечься проделками героя (ему стоило отстаивать права, а не просто злить взрослых), когда по коридору опять зашагали, и тетя с дядей вошли, кажется, к Антону. Разговора не разобрать из-за закрытой двери, Керан прочла еще страницу, и тут же к ней вернулась, ничего не запомнив. Потом дверь открылась, и возник голос тети:
— Как уйти? Глупости какие! Только хуже сделаешь, и все.
А дядя сказал:
— Надо позвонить Александрову.
— Да, позвони, — отозвался Антон.
А тетя возразила:
— Не надо никуда звонить, ничего же неизвестно. Может, обойдется все, а он будет знать.
И они снова ругались на кухне, ужасно мешая сосредоточиться на чтении, потом дядя выпил таблеток и лег на диван, а тетя приняла свои пахучие капли. Дядя так и лежал, когда вернулась мама, и они с тетей закрылись на кухне, чем-то гремели и говорили бесконечно долго — хоть врывайся к ним и применяй силу, чтобы прекратили, и сели ужинать, как обычно.
Ужинали позже на целый час. Дядя лежал, Антон ел у себя. У тети дрожали руки, когда она клала еду: ложка звякала о тарелки, а те грохали об стол. Мама смотрела в окно. Керан заглатила овощи и чай, помялась в дверях, думая, не взять ли маму за руку и не увести ли ее с этой тягостной кухни, но ушла вместо этого сама.
Вернувшись за шкаф, стала плакать. Позже, уже дома, узнав у мамы, что действительно случилось с Антоном, она плакала и об этом, скрываясь от всех, но тогда переполох казался странным, неоправданно сильным. И мама была его частью, а Керан вроде как осталась одна, и веселых праздников можно было не ждать. Наплакавшись, Керан уткнулась в книжку. Она вышла из-за шкафа, только почувствовав запах сигарет, который разжег любопытство. Удивительная картина: Антон курил прямо в комнате, примостившись на узком подоконнике, под открытой форточкой, откуда пахло морозом. Дяди на диване уже не было, а на Керан Антон и не глянул. Прибежала тетя, стала кричать:
— Это что такое? Ты же сам себя убиваешь, вот и все!
Антон вскочил с подоконника:
— Мама, ты что, вообще?!
Он выбежал из комнаты, тетя бросилась следом («Антон!»), в дверях столкнулась с мамой, и та увела ее на кухню, положив руку на плечо.
Небо в форточке гораздо чернее, чем сквозь стекло, и будто производит звук, какой слышно ночью после долгой поездки на поезде.
Телевизор не смотрели, но легли позже обычного. Пахло пластмассой от елки, и стучал еле слышно поезд где-то очень далеко; не понять было, спит ли мама. Керан водила пальцем по холодной стене в поисках не содранных еще выпуклостей на обоях.
Такая дикая тишина по ночам — а тут шаги в подъезде, и заскрипел диван из-за шкафа, а потом звонок — будто гром. Мама села на кровати, но вставать не стала; зажегся свет. Кто-то отпер дверь, стали говорить: дядя, тетя, незнакомые мужские голоса. Слышны были обрывки, приглушенно: «по сто сорок третьей»; «Вы можете сказать что-то конкретное?»; «Мы тоже должны быть нужны, ему же еще нет восемнадцати…»; «вам потом позвонят, когда будет нужно приехать»… Те, кто пришел, говорили тихо — почти что ничего не разобрать. Потом шаги по коридору, снова разговор, добавился голос Антона.
Керан решила притворяться спящей, если войдут за шкаф. Но долго ходить не стали, скоро снова заскрипела дверь, и тогда только мама встала с кровати и ушла. Запахло каплями; в серванте было видно, как дядя улегся на диван. Тетя шепотом кричала что-то в телефон. Говорила она нормально, а кричала шепотом, и крик получался тише обычной речи.
Снег пролежал в Солстоне еще неделю, а потом начал таять, и домой Керан с мамой возвращались по колено в воде. Штанины промокли, сапоги — хоть выжимай, а еще Керан уронила рюкзак, когда пыталась достать на остановке книгу. Тающий снег пахнет весной, а ведь только вчера были снежные равнины, и Тишайший день…
XI.
Вспоминается, что было раньше, но память — будто давно проснулся: хоть сон пока не ускользнул, его смутные обрывки уже не сложить в связный рассказ.
Дороге не видно конца, вдоль ее боков только сосны и чернота между ними, слишком густая для бора. Выцветшее небо давит своей лишенной облаков тишиной. Ветра нет, птицы поют, надрываясь. Можно пойти на их песню, в пахнущий хвоей лес, и все дальше углубляться в черноту, можно идти по дороге.
Керан идет, уже зная, что не встретит ни души, идет по дороге, ускоряет шаг, бежит, отталкивая пыльную землю, и снова замедляется. Керан занимают многие вопросы: захочет ли она пить, спать, устанут ли со временем ноги? Есть ли здесь хоть что-то, или можно целую вечность идти, и ни к чему не приблизиться?
Когда садится на теплую землю, птичьи призывы становятся громче, а запах хвои — сильнее. Лес практически смыкается где-то далеко впереди, лишь синяя точка дрожит между двумя его клешнями.
Что-то заставляет сорваться с места; и синяя точка пляшет, пускаясь в бегство. Что такого страшного в этой дороге — толкает в спину, не давая сделать привал? Чуть позже становится ясно — дело в безветрии, в воздухе настолько застывшем, что, кажется, и дыхательные мышцы (мышцы?) не смогут привести его в движение. Поняв это, Керан замедляется, любуясь пару секунд своим недыханием: воздух больше не нужен. Невозможно поверить, что никто не пришел, чтобы указать ей дальнейший путь.
Нужно идти; прочь от дороги; Керан сворачивает в лес, на пение птиц. Какое-то время солнце течет сбоку, из-за спин деревьев, потом густеет чернота. Не просто лес становится чаще — сама чернота уже клубится между соснами, все гуще, все тяжелее, пока не сливается в стену, покрытую рябью. Движение к ней похоже на попытку убить себя, но кто знает, может, новая смерть — это то, что надо, чтобы уйти достаточно далеко? Когда уже кажется — не хватит духу, стена сама надвигается, накрывает чернотой, а потом пропадает. Снова дорога и сосны.
Дорога, впрочем, изменилась — клешни бора ее больше не сжимали. Воздух стал легче, за поворотом открылось море, а позже — песчаный берег, пустой поначалу, и запахло тиной. И только когда ноги погрузились в песок, стало видно покосившийся стол, с кофейником и чашками, за ним — человека.
— Привет, сестренка.
Керан уже напротив. Антон откинулся на стуле, смотрел на горизонт — лицо так и осталось лицом подростка, хотя мимика, едва заметные жесты — все это изменилось, добавляя лет.
— Просто пьешь здесь кофе?
— Жду, пока появится лодка — нужно будет сделать из нее пингвина.
— Ему здесь не понравится — в такую жару.
— Можешь сделать ему льдину, если хочешь.
Керан думала спросить о методе создания пингвинов и льдин, но тут увидела Альберто у самой кромки воды, сидевшего лицом к морю.
— Показать тебе, как сделать льдину?
Он что-то писал, держа бумагу на коленях; песок налип на рубашку. Всплывали как во сне: овальное лицо, голос из розовой меди: «…я отвечу, если у вас есть вопросы»; и можно было спросить, зачем он отнес свою повесть в издательский дом. Но стоило Керан встать, Альберто поднялся тоже, пошел вдоль берега; бумагу накрыло волной.
— Куда он? Еще вернется?
— Не имею понятия. Попробуй мой кофе.
Линн брел вдоль берега, разглядывая воду, и удаляясь слишком быстро для своего неторопливого шага.
— Стой, не остановишь ведь! Я не буду греть, если остынет!
Даже не имея потребности в воздухе — разве догонишь? Всех сил совершенного тела, лишенного крови и мышц, не хватит:
— Альберто!
Песок остался позади, берег устилали валуны, скользкие от тины. Линн уменьшался; и все за ним становилось чужое, пустое, как дом, который ты отыскал во сне, среди меняющихся улиц, чтобы понять, что он тот же лишь с виду, и давно заселен незнакомцами. Теперь открылось, как важен, спасителен для всех был Альберто, весь чертов мир способный изменить одним только голосом из розовой меди. Керан видела счастливых людей и новый, возможный мир; сожаление скукоживало берег и шумящее море, и сгибало пополам несуществующее тело.
По скукоженному берегу Керан продолжала идти, только чтобы не остаться на месте; камни были рассыпаны спереди и сзади — до краев земли.
XII.
Тело было тяжелое, и сожаление — невесть откуда взявшееся — вдвойне его утяжеляло; во рту пересохло. Керан перебирала в памяти сон, пока весь не воссоздала; и хотя он казался нелепым, сожаление было настоящим. Тонкое одеяло жарило; Керан его сбросила и села.
Из того, что случилось до сна, вспоминалось начало допроса и обрывки из времени, проведенного уже в темноте. Керан умылась над раковиной; стала пить, но вода оказалась солоноватой, с непонятным послевкусием. Хотелось узнать, который час, чтобы почувствовать почву под ногами.
Вытирая лицо рукавом, Керан снова легла и принялась вспоминать, выщипывая ворс из одеяла. О чем были вопросы? Что она могла наговорить в наркотическом бреду?
Через несколько минут дверь открылась с металлическим всхлипом, и сотрудник в зеленой форме замер у кровати.
— Хьюман Грей — на выход.
Надевать наручники или трогать Керан как-то еще он не стал.
— Куда теперь?
— Куда угодно. На выход, говорю же.
Сотрудник помолчал, а потом добавил:
— Нашли террориста. Тед Пинкер из тридцать четвертой.
Все еще не зная времени, Керан забрала свои вещи и вышла в бессилии и бесчувствии, будто после долгого плача из-за потери. Почти сразу пришлось вернуться за адресом школы-интерната.
— Не знаете, где сейчас жильцы из дома, который взорвали?
Дежурный, не глядя на Керан, принялся искать, и также, не глядя, назвал адрес, и даже номер автобуса, на котором можно доехать.
Керан вышла и стала расчесывать волосы, потом побрела к остановке; из всего допроса в памяти — только блики на стене и лицо, то исчезающее среди них, то возникающее. Еще видения и мысли, пришедшие в темноте — но и в них что-то важное оставалось неясным. Это что-то, что Керан, без сомнения, ощущала, когда страх прекратился, выдохи стали длиннее, и чувство опоры уходило каждый раз вместе с воздухом. Теперь было не ухватиться, не ощутить это снова, не подобрать сравнения, чтобы объяснить.
Зашла в кафе на углу Краснодеревской и Малой. Здесь множество людей сидели и стояли у круглых столов, глядя на огромный экран, где музыканты играли на фоне оранжевых в синюю полоску букв: «Потепление-74». Люди что-то говорили, как будто все друг друга знали, и Керан хотела поискать другое место, но музыка была слишком хороша. Керан взяла заказ и тоже принялась смотреть, приподнимаясь, если кто-то из стоявших заслонял экран.
Вокалистка закрывала глаза, когда пела безмятежный припев, и лицо у нее делалось похоже на лицо Альберто, дремавшего в зале суда. От этого вспомнился сон, и снова прихватило сожаление, такое сильное, что трудно стало находиться среди людей.
На остановке Керан купила газету, надеясь узнать про Пинкера, из-за которого ей так повезло. Читала, пока ехала в автобусе: «Хьюман Груббер, соседка Пинкера по лестничной площадке комментирует случившееся так: «Пинкер всегда домой возвращался раньше меня, не помню, чтобы когда-то задерживался. Нелюдимый он, с соседями никогда не общался. Здоровался всегда, это да, но поговорить не останавливался ни с кем, и на вопросы отвечал уклончиво. Вообще, я не видела, чтобы он часто выходил из дома…»» «Версию подтверждает и приблизительное местоположение взрывного устройства, определенное экспертами…» «Огромную работу провели сотрудники городского подразделения безопасности Лонстролла меньше чем за сутки. Мотивы преступления еще уточняют, но уже очевидно, что действовал Тед Пинкер не один…»
С ее места было видно окно, а в нем самолеты прокладывали белые тропы среди простора, спускаясь в Основной аэропорт. Ночью Керан почти не спала, что вышло даже кстати — так легче получалось слышать музыку, заглушая ею прочие мысли. Начинали скрипки, почти сразу добавлялся тромбон, а через несколько мгновений — остальные инструменты. Чем еще заняться в этой толкотне?
Раньше врачебный осмотр проводили в начале марта, а в этот раз припозднились недели на три и совпали по времени с каким-то еще предприятием; к десяти подходили и другие пациенты. Разговоры сплетались с музыкой:
— Посмотрите в одиннадцать сорок — занимательный фильм.
— Уже час тут сижу. Собиралась сходить во вторник, так нет же, пришла сегодня…
— Завтра будет пусто, можем не ждать, если хочешь, — напротив, у окна, садились мужчина и женщина.
— Ну уж нет, я с пустыми руками не уйду.
Они казались знакомыми, но Керан не могла вспомнить, откуда, пока не увидела оранжевую полосу на подоле плаща, лежавшего у женщины на коленях.
— Там еще Хелена играет, да? Я, кажется, видел начало.
Прежняя музыка прекратилась, зазвучало фортепиано. Керан гадала, слышала ли все это раньше, а если нет — сможет ли записать хотя бы что-то, когда выучит ноты? Дома — виолончель, взятая напрокат, и первый урок — вечером в восемь. Теперь из комнаты, пожалуй, опасно будет выйти, ведь и без этого соседи никак не простят ей общение с Сосновым.
Напротив Камнегоров кладет руку Марвуд на плечо, и та свою точно так же, а второй рукой водит в воздухе, помогая себе в споре:
— Я же знаю, что он хочет, чувствую — понимаешь? Он хочет мою фамилию. Твоя ему не по душе.
— Это тебе не по душе, а у него может быть двойная.
— Они вместе не звучат.
— Камнегоров-Марвуд нормально звучит. Ты снова заводишься по поводу...
— Да не завожусь я, он просто не хочет…
Справа двое мужчин, стоят так близко к сидениям, что нависли над ними, как в каком-нибудь автобусе:
— Говорят, снова студенты. Ничего, кого-нибудь отчислят — будут сидеть по домам.
— Не слышал, что Анна в среду сказала? Которая всевидящая?
— Смотришь этот бред?
В музыке становится все больше диссонансов, оборванных мелодий, в нее проникают посторонние шумы.
— Люда смотрит. Что мне — уши затыкать.
— Не хочет, понимаешь?
— Фамилия что надо. Дело в том…
— Ну и что она сказала?
— Говорит, все изменится в девяносто шестом. Все перевернется, или что-то в этом роде… Закроют ее, пожалуй.
Марвуд накидывает плащ; на плечах, будто погоны, — такие же оранжевые полосы. Камнегоров ее обнимает:
— Тебе здесь сидеть не полезно.
— Ерунда. Хотя закрыть-то давно уже пора.
— Никто не кашляет.
— Многим нравится…
— Когда им пудрят мозги.
— Анна, между прочим, еще в позапрошлом году…
По этому поводу Соснов как-то сказал то ли в шутку, то ли всерьез, отвернувшись к боковому окну (становилось холодно с открытыми окнами):
— Можем ждать вместе. Посмотрим, что там будет.
Керан напомнила о прежнем разговоре:
— Можно и не ждать так долго.
— Думаешь, Анна напутала с датой?
Кирилл ежился, застегивал куртку, запрокидывал голову, собираясь вздремнуть:
— Будут интересные идеи — расскажи.
Керан думала обо всем, и ей долго еще не спалось. Где-то вдалеке погасли фонари, воздух затих. Дома — дымчатые, серо-голубые — проступали уже из темноты.