Подо льдом

Мерзнут птицы, мерзнут звери,
Мерзнут люди и деревья;
В мире стылом навсегда
Превратилась в лед вода.

Мерзнут камни, мерзнут скалы,
Все дороги и вокзалы
Замирают подо льдом,
Засыпая вечным сном.

Я лежу — не шелохнуться,
И не знаю, как вернуться
К жизни прежней над водой
И продолжить путь земной.

@темы: мои тексты

---

Проложили мы дорогу,
Вы прошли по ней,
Себе вызвав на подмогу
Полчища теней.

Вы, проследовав за нами,
Вырвались вперед,
Сразу скрылись за горами,
Лишь метель ревет.

Улетает щебень к звездам
Из под ваших ног.
Удержать хотим вас - поздно,
Не запрешь замок.

Новые тени идут по планете,
И накрывают все больше земель.
Глупо смеясь и рыдая как дети,
Мы загоняем коней,
Но вас не догнать.
Мы срастемся с тенями;
В этой погоне становимся вами.
Тени толпятся - не видно ни зги;
Светлый наш путь заметают пески.

Кружится мир, мы, как все, прижимаемся к краю...

@темы: мои тексты

---

Когда мне было лет тринадцать, я без макияжа не выходила даже в магазин. Почти все, кто видел меня впервые, думали, что мне семнадцать-восемнадцать. Сейчас мне двадцать два, и я практически не крашусь. Теперь многие принимают меня за девочку-подростка. Неужели макияж представляется настолько неотъемлемой частью образа взрослой женщины?

Вообще, интересно, что женщину, не соответствующую гендерным стереотипам, часто оценивают, как похожую на подростка. На самом деле, странно. Может, я не права, но мои воспоминания говорят о том, что в подростковом возрасте многие как раз таки особенно стремятся гендерным стереотипам соответствовать: возникает чувство взрослости, желание доказать свою взрослость другим, и модели взрослого поведения, принятые в обществе, начинают некритично приниматься. Это потом уже появляется возможность над этими моделями поразмыслить, решить, какие из них тебе действительно подходят...

Думаю, этот эффект - когда человек с неприемлемой позицией воспринимается похожим на подростка - это один из способов сглаживания когнитивного диссонанса.

@темы: размышления, личное

---

Тишайший день: персонажи

Приблизительно такими я их вижу.

Керан:

Альберто:

Целлюлозный. Его делала дольше всего, и все равно получилось не совсем так, как хотелось бы. Но похоже.

@темы: Тишайший день

---

Тишайший день. Окончание

Начало: gonerain.diary.ru/p181923580.htm
Предыдущая часть: gonerain.diary.ru/p181986753.htm

 

 

X.

В Солстоне редки снежные зимы. Будто среди болот бредешь в сумерках среди потемневших газонов, хрустящих еле слышно от мороза, и сам собой додумывается запах сырости и крики лягушек. Потом снег все же выпадает — за пару дней до Тишайшего дня; и за одну ночь от болот не остается и следа — все укрывают снежные равнины, не омраченные следами. На них можно смотреть из окна на кухне. У дороги, над снегом — фиолетовая трава, до соседнего дома далеко, слева погрязают в снегу машины, справа несколько деревьев и простор.

У окна сидит, как всегда, дядя Фред, но смотрит не на снега, а в газету.


Керан и мама живут за шкафом, пополам разделившим одну из комнат.


Керан было восемь, когда в их доме затеяли ремонт. Папа был тогда в командировке, а мама не хотела переезжать в общежитие. Они остановились у тети Рейчел, маминой сестры, в 4-ом Северо-Западном районе. Взрослые этот район не любили. Единственные в городе высотные дома стояли здесь не по порядку, как положено, а непонятно как. Славно было бы гулять в таком запутанном месте, но одну Керан здесь не отпускали. 4-ый Северо-Западный она видела из окон троллейбуса: по утрам, когда ехала с мамой в школу, и позже — когда возвращалась с тетей Рейчел.

В квартире пахнет — странно и интересно. Дома пахнет по-другому, и только когда вернешься из дальней поездки; в остальное время — никакого запаха нет.

В отгороженной части комнаты широкая кровать и сервант, заполненный книгами. Сервант хорош уже тем, что в его стекле по вечерам отражается телевизор, который взрослые смотрят, пока Керан валяется в кровати. Книг много — но все усыпляют уже к концу первой страницы. Удалось найти лишь несколько интересных, и самой лучшей оказалась старая-престарая, в пожелтевшей обложке с мятыми краями — о мельчайших частицах, из которых все состоит. Как их придумали древние греки, а ученые позже открыли. Керан читает, лежа на шкафу за коробками. Неописуемая наглость — залазить на шкаф в чужой квартире; это интересно и без книги, а уж с книгой — тем более. Керан выглядывает время от времени из-за ящиков — видно дядю Фреда на диване, кусок коридора и дверь в комнату Антона. Наверху квартира пахнет сильнее, и от пыли щекотно в носу и груди.

Антон выходит из комнаты, скрывается в невидимой части коридора. Его дверь открыта, но со шкафа разглядишь только комод и кусочек стола. Антону почти шестнадцать, и эта комната — самое желанное место в доме, куда так просто не попасть. Керан возвращается к книге и читает, пока из кухни не потянет супом, — природный запах квартиры пропадает, а через пол минуты тетя зовет обедать.


Вечером лежать на шкафу было опасней — мама или тетя могли войти когда угодно. Керан уже не отвлекалась на книжку, а следила из-за ящиков за всем, происходившим внизу. Дядя Фред был на кухне, из-за двери гудел телевизор. Мама и тетя в коридоре — Керан слышала их голоса.

— Мы могли бы посидеть на кухне, пока вы смотрите свой фильм.

Голос тети громче:

— Кайлин, не может быть и речи, ни на кухне, ни в комнате, Фред этого не выносит. У него больное сердце.

Скрипнул паркет у ванной, зашумела вода, голоса стали не слышны.

Керан приподнялась, чтобы взять книгу. Затем снова легла на живот, но долго читать не смогла. Не слышно было, как завершился разговор, но понятно, что тетя не уступит. Маме-то особо и не надо — «настоящий праздник внутри», но почему бы не отпраздновать его и снаружи, как всегда, тем более, что никто об этом не узнает?

— Извини, Кайлин, никакого сектантства в нашем доме, — сказала тетя, входя уже в комнату.

Керан едва успела спрыгнуть со шкафа, прежде чем тетя из-за него появилась.

— Ты чего тут прыгаешь? Не надо прыгать.

Керан пожала плечами и села на кровать, открывая книгу.


— Сегодня, между прочим, двадцать первое, — тетя намазывала булочку джемом. — Мы в детстве всегда ставили елку двадцать первого, да Кайлин? Я думаю, надо поставить.

— Не рановато? — спрашивал дядя.

— А чего тянуть? Так хоть повеселее будет, правда, Кери?

Керан заставила себя улыбнуться.

— Антоша, ты к нам присоединишься?

— Как-нибудь без меня, — Антон кому-то писал и не смотрел никуда, кроме телефона.

— Ну и ладно, сами справимся. Кери-то точно не откажется, да?

Керан не стала искушать судьбу и отвечать вслед за братом «как-нибудь без меня», тем более, что возникло уже желание задать вопрос, и хотелось получить от тети ответ. Керан долго боролась с вопросом, пока не сказала себе, что надо быть смелее — хотя никогда еще эта фраза не приводила ни к чему хорошему. Самым безобидным последствием был лопнутый года в четыре воздушный шарик подруги — так славно было сжимать его все сильнее, надеясь на достаточную прочность, но хватит ли ее на самом деле? — Керан сказала себе заветную фразу… Еще мальчик, чуть не задавленный санками — где-то через год; а позже — несколько поездок на «Скорой»…

— А двадцать первого вы ставили елку, потому что это накануне Тишайшего дня?

Лицо у тети погрустнело, и она перестала жевать свою булочку.

— Думаю, именно поэтому, — громко прошептал, наклоняясь, Антон — и улыбался во весь рот, пока тетя бормотала: «Причем здесь это? Десять дней до Нового года…», а дядя бросил газету на стол, и шумно вздыхал, поворачиваясь к окну…

А Керан не могла уже остановиться, она должна была сказать и продолжение, чтобы все они знали, что она не меньше их понимает и имеет право праздновать свой праздник, даже если кому-то это не нравится:

— Просто в таком случае нужно ставить двадцатого или девятнадцатого, если заранее…

— Керан! — это тетя.

Дядя откидывает голову назад:

— Кайлин, ты вообще думаешь, что ребенку говорить?!

— Керан, нехорошо так говорить, — и, поворачиваясь к маме, — между прочим, за такое сейчас отбирают.

— И УБЕРИ СВОЙ ТЕЛЕФОН! СКОЛЬКО РАЗ ГОВОРИЛ, ЧТОБЫ НЕ ПЯЛИЛСЯ В НЕГО ЗА ЕДОЙ!

— Ну, это вообще, — Антон встает, чуть не опрокинув стул, и выходит из кухни.

— Антон, папа о твоем же здоровье беспокоится! — кричит тетя вслед.

— Что плохого в том, что я сказала?

— Керан, иди в свою комнату, — это уже мама.

— Почему я должна идти?

Все дрожит внутри, становится жарко, и нет никакой уверенности, что надо продолжать, и тем более не хочется ссориться с мамой, но нельзя же так просто отступить (а еще подмывает спросить: «Как это, в свою, у меня же нет своей комнаты здесь?»).

— Керан, иди, потом поговорим.

Керан встает и все-таки уходит вслед за Антоном, надеясь, что не выглядит слишком позорно, а взрослые снова начинают кричать, едва она оказывается в коридоре: все разом, и даже не хочется их слушать.

Антон уже закрылся в своей комнате. Керан села на кровать и взяла в руки книгу. Ее позора Антон не видел, но зато не слышал и того, как она пыталась за себя постоять, прежде чем сдаться. Керан прочитала страницу, потом вернулась глазами к началу, и прочитала снова. Книга почти закончилась, скоро потребуется новая ревизия серванта. Мама вернется расстроенная, можно не сомневаться, и будет ходить такой до вечера, или даже до завтрашнего дня. Нет ничего хуже тайн, которые придумывают взрослые: об этом не говорить, и о том, а вот об этом только при тете Марине, а при тете Кларе нельзя и заикнуться…

Из кухни послышались тяжелые дядины шаги, потом переместились в коридор, затем в комнату — здесь умолкли, передавая слово дивану; тот заскрипел, зашумел телевизор и зажглось изображение в серванте… Керан легла — кровать тоже скрипит, но тише — и подняла раскрытую книгу над собой.

Не так уж мама и грустила, попросила только не злить больше дядю с тетей, и к этому уже не возвращалась. Тетя ходила весь день надутая — о празднике не шло теперь и речи.

Через полчаса после одиннадцати заносит все следы, будто ни один человек здесь еще не ходил; а потом снегопад прекращается, и ветер раздвигает облака и тоже стихает, закончив свою работу. Теперь все готово.

Даже спать легли как обычно, только мама не стала смотреть телевизор; сказала перед сном: «С праздником, котенок», и забралась под одеяло. Керан ковыряла стену, сдирая выпуклый рисунок с обоев, и думала, каким красивым должно быть заботливо расчищенное небо над белыми равнинами.


А назавтра тетя позвала Керан ставить елку, как ни в чем не бывало:

— Сейчас я вытру пыль и ее соберу, а ты пока разложи игрушки на диване. Бумагу вот сюда, аккуратно.

— А можно я сама соберу?

— Нет, ты что, тут же нужно знать в каком порядке. Давай, разворачивай игрушки, — она сама запускает руку в пакет, вытаскивает шар, разглаживает на диване шуршащую бумагу. — Смотри, какие тут картинки…

Ничего не оставалось, кроме как тоже этим заняться. Разноцветные игрушки устилали пестрый диван — все с картинками, ни одной одноцветной как дома. Синие звезды, медведь с корзинкой, букетик цветов, что-то похожее на птицу с длинными предлинными ногами…

— Может подождем маму, и украсим все вместе?

Тетя собрала уже елку — метра полтора высотой, и вешала теперь белый шар с красным медведем — на самое видное место.

— Маме не до елки после работы, ты что? Она же устает, как не знаю кто. Мама придет, а мы уже все украсим.

Потом тетя рассказала про секретный ящик в комнате Антона («У меня тоже есть такой!»), и оставшееся время Керан предавалась размышлениям.

— И запирает на ключ: не дай бог кто-то увидит, что у него там за секретики. Мы тоже такие делали в детстве, хранили там коллекции: кто что собирал, и наклейки у всех тогда были, с героями фильма «Поездка в Толлграсс»…

Секретный ящик Керан был всего лишь коробкой, задвигавшейся под шкаф, ничего серьезного там пока не хранилось. Коллекция фантиков, самодельная анкета для друзей, и еще две покупных, несколько книг, какие-то игрушки, открытка с Джонни Лью; из условно секретного разве что тетрадка с павлинами, куда Керан записывала самые интересные сны, и пара незаконченных рассказов на коричневой оберточной бумаге, похожей на папирус. Еще было секретное место во дворе на дереве, там они с Надей спрятали подвеску от люстры для начала, и дали обещание молчать, но Керан рассказала маме, а Надька — сестре.


На подоконнике фотография в зеленой рамке: мама и тетя под елью, напротив Солстонского университета. Такие похожие — худые и кучерявые, только глаза совсем разные. И Антон похож на них обеих, а на дядю почти не похож.


Елка получилась не такой уж страшной, хотя с мамой могла бы выйти и получше.


Теперь Керан решила проследить за Антоном и как-то подсмотреть незаметно, что он кладет в свой секретный ящик. Уж точно не какую-нибудь глупость. С самого утра Керан лежала на шкафу; книга закончилась, новая ждала на кровати, пока Керан следила за нужной дверью. Когда дверь открывалась, видно было комод, табуретку, кусочек стола — и четыре выдвижных ящика, запиравшихся на ключ. Вот только будет ли что-то видно с такого расстояния, когда Антон один из них отопрет?

Не так уж часто эта дверь открывалась, и почти не оставалась открытой надолго. Керан надеялась, что в прихожей или на кухне Антон вспомнит, что что-то забыл из своего ящика, заскочит в комнату на минуту и не станет тратить время на закрывание двери. Но пока что Антон ничего не забывал. С обеда прошло почти два с половиной часа, а он так и не выходил из своей комнаты.

Керан уже собиралась пойти поискать чего-нибудь в холодильнике, чтобы скрасить ожидание, когда дверь, наконец, открылась, и Антон, не закрывая ее, отправился на кухню, а вернулся оттуда с тетей. Не закрывая двери, они подошли к столу, и тетя казалась не очень-то довольной. Потом они скрылись из виду — остался только краешек тетиной юбки в цветочек.

— Прочитай, пожалуйста, — голос Антона.

Какое-то время — молчание, потом тетя, намного громче:

— Зачем ты мне подсунул эту гадость?

— При чем здесь гадость, это то, что я думаю, понимаешь?!

— Антон, мы потом с тобой поговорим, а лучше с папой, тут нужно объяснить…

— Мама, это я написал.

Снова молчание.

— Как это ты? Ты же соображаешь?.. Что, правда ты?

Антон, наверное, кивнул, потому что ничего не сказал, а тетя ахнула, как делала всегда, когда ей сообщали что-то неприятное — так громко, что хотелось провалиться сквозь землю и больше ничего ей не рассказывать.

— Я использовал эти… в общем, все сделал, чтобы было не проследить. А они как-то, кажется, проследили. В общем, не знаю, я все предусмотрел, понимаешь?

Тетя что-то говорила неразборчиво, потом спросила уже громче — или сказала — было сложно понять:

— Ты же можешь ошибаться. Ты не уверен, что проследили.

— Да нет, они точно проследили, практически уверен.

Тетя показалась в дверях и понеслась на кухню, крича имя дяди Фреда.


Керан быстро спустилась; тетя и так на взводе — будет совсем не хорошо, если она еще и Керан застанет на шкафу. Дверь Антона захлопнулась; в кухне говорили на повышенных тонах. Было что-то притягательное — и страшное — в том переполохе, что поднялся. Ясно, что не время показываться кому-то на глаза. Керан легла на кровати с книгой. Прочитала двенадцать страниц; успела увлечься проделками героя (ему стоило отстаивать права, а не просто злить взрослых), когда по коридору опять зашагали, и тетя с дядей вошли, кажется, к Антону. Разговора не разобрать из-за закрытой двери, Керан прочла еще страницу, и тут же к ней вернулась, ничего не запомнив. Потом дверь открылась, и возник голос тети:

— Как уйти? Глупости какие! Только хуже сделаешь, и все.

А дядя сказал:

— Надо позвонить Александрову.

— Да, позвони, — отозвался Антон.

А тетя возразила:

— Не надо никуда звонить, ничего же неизвестно. Может, обойдется все, а он будет знать.

И они снова ругались на кухне, ужасно мешая сосредоточиться на чтении, потом дядя выпил таблеток и лег на диван, а тетя приняла свои пахучие капли. Дядя так и лежал, когда вернулась мама, и они с тетей закрылись на кухне, чем-то гремели и говорили бесконечно долго — хоть врывайся к ним и применяй силу, чтобы прекратили, и сели ужинать, как обычно.

Ужинали позже на целый час. Дядя лежал, Антон ел у себя. У тети дрожали руки, когда она клала еду: ложка звякала о тарелки, а те грохали об стол. Мама смотрела в окно. Керан заглатила овощи и чай, помялась в дверях, думая, не взять ли маму за руку и не увести ли ее с этой тягостной кухни, но ушла вместо этого сама.

Вернувшись за шкаф, стала плакать. Позже, уже дома, узнав у мамы, что действительно случилось с Антоном, она плакала и об этом, скрываясь от всех, но тогда переполох казался странным, неоправданно сильным. И мама была его частью, а Керан вроде как осталась одна, и веселых праздников можно было не ждать. Наплакавшись, Керан уткнулась в книжку. Она вышла из-за шкафа, только почувствовав запах сигарет, который разжег любопытство. Удивительная картина: Антон курил прямо в комнате, примостившись на узком подоконнике, под открытой форточкой, откуда пахло морозом. Дяди на диване уже не было, а на Керан Антон и не глянул. Прибежала тетя, стала кричать:

— Это что такое? Ты же сам себя убиваешь, вот и все!

Антон вскочил с подоконника:

— Мама, ты что, вообще?!

Он выбежал из комнаты, тетя бросилась следом («Антон!»), в дверях столкнулась с мамой, и та увела ее на кухню, положив руку на плечо.


Небо в форточке гораздо чернее, чем сквозь стекло, и будто производит звук, какой слышно ночью после долгой поездки на поезде.


Телевизор не смотрели, но легли позже обычного. Пахло пластмассой от елки, и стучал еле слышно поезд где-то очень далеко; не понять было, спит ли мама. Керан водила пальцем по холодной стене в поисках не содранных еще выпуклостей на обоях.

Такая дикая тишина по ночам — а тут шаги в подъезде, и заскрипел диван из-за шкафа, а потом звонок — будто гром. Мама села на кровати, но вставать не стала; зажегся свет. Кто-то отпер дверь, стали говорить: дядя, тетя, незнакомые мужские голоса. Слышны были обрывки, приглушенно: «по сто сорок третьей»; «Вы можете сказать что-то конкретное?»; «Мы тоже должны быть нужны, ему же еще нет восемнадцати…»; «вам потом позвонят, когда будет нужно приехать»… Те, кто пришел, говорили тихо — почти что ничего не разобрать. Потом шаги по коридору, снова разговор, добавился голос Антона.

Керан решила притворяться спящей, если войдут за шкаф. Но долго ходить не стали, скоро снова заскрипела дверь, и тогда только мама встала с кровати и ушла. Запахло каплями; в серванте было видно, как дядя улегся на диван. Тетя шепотом кричала что-то в телефон. Говорила она нормально, а кричала шепотом, и крик получался тише обычной речи.


Снег пролежал в Солстоне еще неделю, а потом начал таять, и домой Керан с мамой возвращались по колено в воде. Штанины промокли, сапоги — хоть выжимай, а еще Керан уронила рюкзак, когда пыталась достать на остановке книгу. Тающий снег пахнет весной, а ведь только вчера были снежные равнины, и Тишайший день…


XI.

Вспоминается, что было раньше, но память — будто давно проснулся: хоть сон пока не ускользнул, его смутные обрывки уже не сложить в связный рассказ.

Дороге не видно конца, вдоль ее боков только сосны и чернота между ними, слишком густая для бора. Выцветшее небо давит своей лишенной облаков тишиной. Ветра нет, птицы поют, надрываясь. Можно пойти на их песню, в пахнущий хвоей лес, и все дальше углубляться в черноту, можно идти по дороге.

Керан идет, уже зная, что не встретит ни души, идет по дороге, ускоряет шаг, бежит, отталкивая пыльную землю, и снова замедляется. Керан занимают многие вопросы: захочет ли она пить, спать, устанут ли со временем ноги? Есть ли здесь хоть что-то, или можно целую вечность идти, и ни к чему не приблизиться?

Когда садится на теплую землю, птичьи призывы становятся громче, а запах хвои — сильнее. Лес практически смыкается где-то далеко впереди, лишь синяя точка дрожит между двумя его клешнями.

Что-то заставляет сорваться с места; и синяя точка пляшет, пускаясь в бегство. Что такого страшного в этой дороге — толкает в спину, не давая сделать привал? Чуть позже становится ясно — дело в безветрии, в воздухе настолько застывшем, что, кажется, и дыхательные мышцы (мышцы?) не смогут привести его в движение. Поняв это, Керан замедляется, любуясь пару секунд своим недыханием: воздух больше не нужен. Невозможно поверить, что никто не пришел, чтобы указать ей дальнейший путь.

Нужно идти; прочь от дороги; Керан сворачивает в лес, на пение птиц. Какое-то время солнце течет сбоку, из-за спин деревьев, потом густеет чернота. Не просто лес становится чаще — сама чернота уже клубится между соснами, все гуще, все тяжелее, пока не сливается в стену, покрытую рябью. Движение к ней похоже на попытку убить себя, но кто знает, может, новая смерть — это то, что надо, чтобы уйти достаточно далеко? Когда уже кажется — не хватит духу, стена сама надвигается, накрывает чернотой, а потом пропадает. Снова дорога и сосны.


Дорога, впрочем, изменилась — клешни бора ее больше не сжимали. Воздух стал легче, за поворотом открылось море, а позже — песчаный берег, пустой поначалу, и запахло тиной. И только когда ноги погрузились в песок, стало видно покосившийся стол, с кофейником и чашками, за ним — человека.

— Привет, сестренка.

Керан уже напротив. Антон откинулся на стуле, смотрел на горизонт — лицо так и осталось лицом подростка, хотя мимика, едва заметные жесты — все это изменилось, добавляя лет.

— Просто пьешь здесь кофе?

— Жду, пока появится лодка — нужно будет сделать из нее пингвина.

— Ему здесь не понравится — в такую жару.

— Можешь сделать ему льдину, если хочешь.

Керан думала спросить о методе создания пингвинов и льдин, но тут увидела Альберто у самой кромки воды, сидевшего лицом к морю.

— Показать тебе, как сделать льдину?

Он что-то писал, держа бумагу на коленях; песок налип на рубашку. Всплывали как во сне: овальное лицо, голос из розовой меди: «…я отвечу, если у вас есть вопросы»; и можно было спросить, зачем он отнес свою повесть в издательский дом. Но стоило Керан встать, Альберто поднялся тоже, пошел вдоль берега; бумагу накрыло волной.

— Куда он? Еще вернется?

— Не имею понятия. Попробуй мой кофе.

Линн брел вдоль берега, разглядывая воду, и удаляясь слишком быстро для своего неторопливого шага.

— Стой, не остановишь ведь! Я не буду греть, если остынет!

Даже не имея потребности в воздухе — разве догонишь? Всех сил совершенного тела, лишенного крови и мышц, не хватит:

— Альберто!

Песок остался позади, берег устилали валуны, скользкие от тины. Линн уменьшался; и все за ним становилось чужое, пустое, как дом, который ты отыскал во сне, среди меняющихся улиц, чтобы понять, что он тот же лишь с виду, и давно заселен незнакомцами. Теперь открылось, как важен, спасителен для всех был Альберто, весь чертов мир способный изменить одним только голосом из розовой меди. Керан видела счастливых людей и новый, возможный мир; сожаление скукоживало берег и шумящее море, и сгибало пополам несуществующее тело.

По скукоженному берегу Керан продолжала идти, только чтобы не остаться на месте; камни были рассыпаны спереди и сзади — до краев земли.


XII.

Тело было тяжелое, и сожаление — невесть откуда взявшееся — вдвойне его утяжеляло; во рту пересохло. Керан перебирала в памяти сон, пока весь не воссоздала; и хотя он казался нелепым, сожаление было настоящим. Тонкое одеяло жарило; Керан его сбросила и села.

Из того, что случилось до сна, вспоминалось начало допроса и обрывки из времени, проведенного уже в темноте. Керан умылась над раковиной; стала пить, но вода оказалась солоноватой, с непонятным послевкусием. Хотелось узнать, который час, чтобы почувствовать почву под ногами.

Вытирая лицо рукавом, Керан снова легла и принялась вспоминать, выщипывая ворс из одеяла. О чем были вопросы? Что она могла наговорить в наркотическом бреду?

Через несколько минут дверь открылась с металлическим всхлипом, и сотрудник в зеленой форме замер у кровати.

— Хьюман Грей — на выход.

Надевать наручники или трогать Керан как-то еще он не стал.

— Куда теперь?

— Куда угодно. На выход, говорю же.

Сотрудник помолчал, а потом добавил:

— Нашли террориста. Тед Пинкер из тридцать четвертой.

Все еще не зная времени, Керан забрала свои вещи и вышла в бессилии и бесчувствии, будто после долгого плача из-за потери. Почти сразу пришлось вернуться за адресом школы-интерната.

— Не знаете, где сейчас жильцы из дома, который взорвали?

Дежурный, не глядя на Керан, принялся искать, и также, не глядя, назвал адрес, и даже номер автобуса, на котором можно доехать.

Керан вышла и стала расчесывать волосы, потом побрела к остановке; из всего допроса в памяти — только блики на стене и лицо, то исчезающее среди них, то возникающее. Еще видения и мысли, пришедшие в темноте — но и в них что-то важное оставалось неясным. Это что-то, что Керан, без сомнения, ощущала, когда страх прекратился, выдохи стали длиннее, и чувство опоры уходило каждый раз вместе с воздухом. Теперь было не ухватиться, не ощутить это снова, не подобрать сравнения, чтобы объяснить.

Зашла в кафе на углу Краснодеревской и Малой. Здесь множество людей сидели и стояли у круглых столов, глядя на огромный экран, где музыканты играли на фоне оранжевых в синюю полоску букв: «Потепление-74». Люди что-то говорили, как будто все друг друга знали, и Керан хотела поискать другое место, но музыка была слишком хороша. Керан взяла заказ и тоже принялась смотреть, приподнимаясь, если кто-то из стоявших заслонял экран.

Вокалистка закрывала глаза, когда пела безмятежный припев, и лицо у нее делалось похоже на лицо Альберто, дремавшего в зале суда. От этого вспомнился сон, и снова прихватило сожаление, такое сильное, что трудно стало находиться среди людей.


На остановке Керан купила газету, надеясь узнать про Пинкера, из-за которого ей так повезло. Читала, пока ехала в автобусе: «Хьюман Груббер, соседка Пинкера по лестничной площадке комментирует случившееся так: «Пинкер всегда домой возвращался раньше меня, не помню, чтобы когда-то задерживался. Нелюдимый он, с соседями никогда не общался. Здоровался всегда, это да, но поговорить не останавливался ни с кем, и на вопросы отвечал уклончиво. Вообще, я не видела, чтобы он часто выходил из дома…»» «Версию подтверждает и приблизительное местоположение взрывного устройства, определенное экспертами…» «Огромную работу провели сотрудники городского подразделения безопасности Лонстролла меньше чем за сутки. Мотивы преступления еще уточняют, но уже очевидно, что действовал Тед Пинкер не один…»


С ее места было видно окно, а в нем самолеты прокладывали белые тропы среди простора, спускаясь в Основной аэропорт. Ночью Керан почти не спала, что вышло даже кстати — так легче получалось слышать музыку, заглушая ею прочие мысли. Начинали скрипки, почти сразу добавлялся тромбон, а через несколько мгновений — остальные инструменты. Чем еще заняться в этой толкотне?

Раньше врачебный осмотр проводили в начале марта, а в этот раз припозднились недели на три и совпали по времени с каким-то еще предприятием; к десяти подходили и другие пациенты. Разговоры сплетались с музыкой:

— Посмотрите в одиннадцать сорок — занимательный фильм.

— Уже час тут сижу. Собиралась сходить во вторник, так нет же, пришла сегодня…

— Завтра будет пусто, можем не ждать, если хочешь, — напротив, у окна, садились мужчина и женщина.

— Ну уж нет, я с пустыми руками не уйду.

Они казались знакомыми, но Керан не могла вспомнить, откуда, пока не увидела оранжевую полосу на подоле плаща, лежавшего у женщины на коленях.

— Там еще Хелена играет, да? Я, кажется, видел начало.

Прежняя музыка прекратилась, зазвучало фортепиано. Керан гадала, слышала ли все это раньше, а если нет — сможет ли записать хотя бы что-то, когда выучит ноты? Дома — виолончель, взятая напрокат, и первый урок — вечером в восемь. Теперь из комнаты, пожалуй, опасно будет выйти, ведь и без этого соседи никак не простят ей общение с Сосновым.

Напротив Камнегоров кладет руку Марвуд на плечо, и та свою точно так же, а второй рукой водит в воздухе, помогая себе в споре:

— Я же знаю, что он хочет, чувствую — понимаешь? Он хочет мою фамилию. Твоя ему не по душе.

— Это тебе не по душе, а у него может быть двойная.

— Они вместе не звучат.

— Камнегоров-Марвуд нормально звучит. Ты снова заводишься по поводу...

— Да не завожусь я, он просто не хочет…

Справа двое мужчин, стоят так близко к сидениям, что нависли над ними, как в каком-нибудь автобусе:

— Говорят, снова студенты. Ничего, кого-нибудь отчислят — будут сидеть по домам.

— Не слышал, что Анна в среду сказала? Которая всевидящая?

— Смотришь этот бред?

В музыке становится все больше диссонансов, оборванных мелодий, в нее проникают посторонние шумы.

— Люда смотрит. Что мне — уши затыкать.

— Не хочет, понимаешь?

— Фамилия что надо. Дело в том…

— Ну и что она сказала?

— Говорит, все изменится в девяносто шестом. Все перевернется, или что-то в этом роде… Закроют ее, пожалуй.

Марвуд накидывает плащ; на плечах, будто погоны, — такие же оранжевые полосы. Камнегоров ее обнимает:

— Тебе здесь сидеть не полезно.

— Ерунда. Хотя закрыть-то давно уже пора.

— Никто не кашляет.

— Многим нравится…

— Когда им пудрят мозги.

— Анна, между прочим, еще в позапрошлом году…


По этому поводу Соснов как-то сказал то ли в шутку, то ли всерьез, отвернувшись к боковому окну (становилось холодно с открытыми окнами):

— Можем ждать вместе. Посмотрим, что там будет.

Керан напомнила о прежнем разговоре:

— Можно и не ждать так долго.

— Думаешь, Анна напутала с датой?

Кирилл ежился, застегивал куртку, запрокидывал голову, собираясь вздремнуть:

— Будут интересные идеи — расскажи.

Керан думала обо всем, и ей долго еще не спалось. Где-то вдалеке погасли фонари, воздух затих. Дома — дымчатые, серо-голубые — проступали уже из темноты.

@темы: мои тексты, Тишайший день

---

Тишайший день

Начало: gonerain.diary.ru/p181923580.htm

Предыдущая часть: gonerain.diary.ru/p181953190.htm

VI.

Схожее чувство бывает, когда только-только начинает движение лифт, или когда, открыв коробку со старыми книгами, находишь в ней мертвого паука. Только теперь намного сильнее: по двору бегали люди, и было необычно просторно, и был виден вдалеке соседний дом со светящимися окнами. Керан не стала подходить; села, не расчищая снег, на ближайшую скамейку. Земли как будто и не было под ногами, голова кружилась. Неужели опять, неужели, ведь столько лет уже было спокойно.

Как же теперь? Мир качался; возникали образы: широкая кровать с неубранной постелью, совсем рядом — письменный стол, оранжевая кружка без ручки, безделушки на полке из темного дерева, голубая с желтым штора, книжный шкаф, старый оранжевый абажур… Керан встала и стряхнула со скамейки таявший снег; в глазах щипало, она готова была расплакаться как ребенок, потому что всего этого больше не осталось. Впереди бегали, с визгом сирен подъезжали все новые машины. Поразмыслив, Керан решила, что это не мог быть теракт; авария — куда правдоподобней. Еще час или два — и жильцы были бы дома, но не имело смысла взрывать в семь, когда почти никто еще не вернулся с работы.

В сторону скамейки спешил через сугробы полицейский.

— Вы из дома тридцать два?

— Да.

— Покажите документы.

Пальцы от холода двигались с трудом, Керан долго не могла открыть сумку. Полицейский устало пролистал ее паспорт.

— Не нужно здесь сидеть, идите к тому фургону. Там собирают уцелевших жильцов.

Керан кивнула, но полицейский так и стоял, пока она не побрела через двор. Идти было так же странно — будто не по земле — хоть ноги и увязали в снегу.

У фургона кричали, некоторые не хотели уезжать, пока не найдут их близких. Полицейский, совсем еще молодой, казалось, отчаявшись кого-то убедить, все повторял, что им сразу сообщат, как только что-то станет известно. Кто-то плакал, Керан тоже не сдержалась — зашла только в фургон, чтобы остаться одной. Это, должно быть, ужасно, плакать о потерянных вещах, когда столько людей погибло.

Отправились только через пару часов; остаться дольше не позволили никому. Салон быстро нагрелся, стало жарко; пассажиры всю дорогу молчали. Их привезли на окраину Восточного района, в закрытую на каникулы школу-интернат. Пассажиры из нескольких фургонов собрались в просторном холле, и только тогда молчание нарушилось; кто-то снова плакал; пару раз приходил полицейский, чтобы сообщить последние новости. Минут через сорок принесли еду.

Среди собравшихся были и другие жильцы, у которых никого не осталось под завалом; они пришли в себя быстрее остальных; завязался разговор. Почти все согласились, что взрыв произошел из-за аварии — хотя какая авария может разрушить огромный дом до основания; неужели никто не заметил бы такой чудовищной утечки газа? Но мысль об аварии приносила облегчение, поэтому на ней остановились.

Керан снова думала о широкой кровати с разобранной постелью — постель темно-синяя с черными кругами, — о письменном столе с грудой книг, о старом запыленном абажуре, о заснеженных деревьях за окном. Славно было бы забраться сейчас в постель с новой книгой и чашкой горячего чая, а, отрываясь от страниц, смотреть, как гаснут окна соседнего дома, как остается только одно окно, похожее на закатное солнце, которое сонно клонится к морю. Мужчина, который был во дворе во время взрыва, стал тихо рассказывать, что он видел. Минут через пять он говорил уже в полный голос, и повторял свою историю разными словами. Женщина у окна причитала; будто и не слыша ее, он продолжал говорить.

В двенадцатом часу их направили в комнаты на верхних этажах, куда доставили уже матрасы и постельное белье. Керан добралась туда совсем опустошенной; она плюхнулась на матрас и смотрела, как соседки застилают постели. Мысли двигались неспешно, свежие и чистые, как и всегда, когда наплачешься вдоволь; и становилось ясно, что ничего особо важного она не потеряла. Несколько дорогих сердцу вещей — но чем хранить их, лучше съездить к родителям, как только начнется отпуск.

На окне не было штор, свет лампы отражался от стекла золотым лакированным пятном. Там, за пятном, стояла непроглядная темень — ни один фонарь, ни один жилой дом не разбавляли ее светом. Это было очень красиво. Керан вспомнила, как совсем недавно, на перерыве, на выходе из зала суда возникло это странное чувство, толкающее на поиск изменений; а теперь все само менялось. Что может быть лучше, чем шагать — вот так — в неизвестность?

Одна из соседок закончила стелить и теперь раздевалась, чтобы лечь. Другой позвонили, она вышла в коридор, а вернувшись, сообщила, что о взрыве говорили уже в новостях. Значит, не забудут и о жильцах — завтра можно ждать одежды и каких-то вещей; а позже будут компенсации, новые квартиры… Выключили свет еще не скоро — кто-то говорил по телефону, маленькая светловолосая Лариса все бегала в соседнюю комнату к мужу и сыну. Когда ложились, она рассказала, что привезли новых жильцов.

— Непонятно, зачем их сюда? Хьюман Конин был у друзей…

— Я тоже поехала бы лучше к сестре, — сказала женщина, которая легла самой первой. — Пока расследуют, всех сюда.

Дальше разговор не пошел. В коридоре шумели, но быстро стихло. Керан почти уже спала, когда услышала, как подъехала и остановилась под окном машина, как хлопнула дверца. Нечего патрульным делать во внутреннем дворе интерната. А значит, снова привезли — новую партию уцелевших жильцов. Керан думала глянуть в окно, но уснула прежде, чем смогла подняться.


Проснулась резко — будто провалилась куда-то. Темная фигура склонилась над постелью. Тот тусклый свет, что давало звездное небо, падал на фигуру сзади; было видно, что она мужская — и больше ничего. Керан не успела вскочить — фигура шепотом спросила:

— Вы — Керан Грей?

— Да.

— Одевайтесь, вам нужно ехать с нами.

Не представившись, больше ничего не сказав, фигура отошла от постели; когда открылась дверь, видна стала темно-зеленая форма городского подразделения безопасности. Керан лежала еще пару минут, потом поднялась, стараясь не шуметь — чтобы не пришлось объяснять соседям. Не осталось ни взрыва, ни странного вечера — только сейчас она вышла из зала суда. Двадцать девятый ошибался, выходит. Нельзя было голосовать, как вздумается, хоть нужный приговор и обеспечили подставные судьи. Керан вышла из комнаты, на свет; не сказав ни слова, ее взяли под руки и повели по лестнице вниз.

На улице пар валил изо рта, но было душно, как летом.

Сели в машину; Керан вращала в уме слова оправдания. Повесть могла получиться такой случайно, Линн мог не хотеть пропаганды — стоило проверить еще раз — только это она имела в виду, когда голосовала. Впрочем, никто не запрещал голосовать по своему усмотрению. Будут говорить, что ее подкупили, — и все оправдания рассыпятся. Все зависело теперь от того, как именно прозвучит обвинение, — и Керан боялась спросить. Сотрудники ГПБ молчали, редкие фонари брызгали желтым, разливали желтый среди темноты.

Уже час, как наступил Тишайший день. Когда-то в детстве, это было время покоя; ничто не могло случиться — выключали свет, раздвигали шторы, садились у окна. Смотрели на снежную гладь, на спящие деревья. Почти делались частью их глубокого сна, почти ощущали, как начинало приближаться пробуждение. Никакого сна теперь не было и в помине: брызгало ритмично желтым в стекло, мелькала темнота.

То, что сейчас происходило, то, что только собиралось произойти — в мыслях оно случалось бесчисленное множество раз, и стало казаться уже чем-то, что, подобно старости, предписано ходом времени. Навалилось отчуждение. Дрожь в ногах не удавалось унять, да и сами ноги были чужими, как и все остальное тело. Поза, в которой оно находилось, отличалась от той, что ощущала Керан. Тело казалось повернутым влево, хотя Керан сидела прямо; руки, сложенные на коленях, были будто вывернуты запястьями вверх. Ноги ощущались правее и более разогнутыми, чем в действительности. Сотрудник, сидевший справа, сказал что-то водителю, голос прозвучал непривычно громко, но смысла Керан не разобрала. Люди вокруг больше не были людьми, они казались теперь мертвыми телами. Машина остановилась, они вышли на качавшийся тротуар; единственный фонарь ослеплял, не давая увидеть фасад. Пока шли, оглушающе скрипело под ногами, но за дверью ждала пыльная ночная тишина.

Встретили дежурного у входа, дальше были пустые, длинные коридоры, освещенные приглушенно; шаги грохотали эхом, нарушая охвативший заведение сон, и тут же в нем терялись. Пустой была комната, где Керан оставили ждать — исчезала надежда встретить здесь двадцать третьего или двадцать девятого, или еще кого-то из шести, голосовавших против. Керан села на скамейку у стены; надо было собраться с мыслями и продумать, наконец, что именно она будет говорить на допросе.

Эта духота мешала размышлять, мысли путались с обрывками чьих-то фраз, обрывками музыки со Звездной, странными образами, которые исчезали сразу же, стоило только попытаться разглядеть их получше. Все важное покинуло разум, как случалось с другими, порой, на экзамене; для Керан это было в новинку. Невозможно было усидеть, ходьба к тому же помогала бороться с духотой и со странной разделенностью с телом. Керан приготовилась к долгому ожиданию, но за ней практически сразу пришли.

Снова безлюдные коридоры и первая ярко освященная комната в здании. Керан бессильна была бороться с телом: оно дрожало, искажалось в ощущениях, хотело больше воздуха, чем помещалось в целом доме; неясным оставалось, как она будет говорить — со слипшимся, высохшим горлом. Между тем, задали первый вопрос, и голос — неприятно-высокий — показался наружу.

Допрашивали двое. У того, кто представился следователем, были длинные светлые волосы, собранные в низкий хвост, кожа на худых щеках рябая, как будто искажена целлюлитом; лица второго Керан не удалось запомнить, в глаза бросался только строгий темно-серый костюм. Целлюлитный зевал и подливал себе воды из графина, второй держался намного бодрее. Атмосфера сонливости, начавшаяся у самой двери, — будь она естественной, или созданной специально, — вызывала недоумение: зачем было будить эту спящую махину — из-за нескольких ничего не значивших голосов.

— Заседание закончилось в семнадцать часов, так? — спрашивал Целлюлитный.

— Да, около того.

— И что вы делали дальше?

— Зашла в столовую, потом — домой.

— Сколько времени провели в столовой?

— Около получаса.

— А утром во сколько вы вышли из дома, не припомните?

— В половину первого, насколько я помню.

— Опоздали? — Целлюлитный отпил из стакана.

— Нет, я шла очень быстро.

Целлюлитный опустил подбородок на сплетенные пальцы и приподнял жалобно брови.

— Так быстро, что за полчаса прошли столько же, сколько потом за два?

Смысл вопросов ускользал от Керан; она смотрела на воду в графине, пытаясь себя успокоить.

— Я шла в обход. Минут на тридцать заходила в книжный.

— Домой не хотелось?

— Нет.

— Почему?

— Ну…, я была не в настроении. Хотелось пройтись, раз уж появилось время…

— А не в настроении вы были случайно не потому, что вам не понравился приговор?

Теперь стало ясно, к чему клонился этот вязкий разговор. Керан смотрела на воду в графине.

— Нет, причем здесь приговор? Просто очень красиво в той части района, мне хотелось пройтись…

— Нет, так нет. — Целлюлитный улыбался.

Возникшее молчание первой нарушила Керан.

— Можно узнать, в чем меня обвиняют?

Ей ответил сотрудник в сером костюме: он до этого молчал и ни разу не сменил свою позу — откинувшись на стуле и скрестив на груди руки.

— Статья сто сорок пятая уголовного свода: организация террористического акта.


VII.

Такого нельзя было предвидеть; и на долю секунды стало совершенно легко. Теперь могло быть уже все; Керан спросила:

— Вы думаете, это я взорвала собственный дом?

— Да, именно так, — согласился Серый Костюм.

Целлюлитный допил свою воду и отставил стакан на край стола. Он развел руками, будто извиняясь.

— Просто мы вынуждены подозревать всех жильцов, которых не было в это время дома без особых причин.

Какая нелепица! Керан молчала.

— Так что, вы признаетесь? — спросил, улыбаясь, Целлюлитный.

— Нет. Это не я.

— Ничего другого не ждал…

Серый Костюм облокотился о стол, занял его весь своими руками. Говорил он медленно, почти флегматично.

— Может, у вас есть подозрения? Кто, по-вашему, это сделал?

— Я не знаю.

— Что, никаких подозрений? Это же ваши соседи, вы их знаете лучше, чем мы.

— Я никого не знаю. Вы уверены, что это кто-то из них?

— А кто, по-вашему? — Костюм занял свою прежнюю позу.

Керан думала, как лучше ответить, но вместо мыслей — слякоть, ватное небо.

— Лет двадцать назад такое случалось постоянно и, кажется, виноваты были вовсе не жильцы.

— Двадцать лет назад.

— Сейчас такое невозможно, — кивал Целлюлитный. — Никто посторонний не может войти в подъезд и что-то там оставить незаметно.

Никто посторонний не может.

— Действительно…

Аварии не было, посторонний взорвать не мог, но круг кандидатов оставался широким, о чем говорила и манера допроса. Теперь стоило взвешивать каждое слово.

— Вы экономист? — спросил Целлюлитный.

— Да, по образованию.

— Но никогда экономистом не работали?

— Несколько месяцев работала.

— Зря тратили народные деньги?

Широко улыбнулся и стал сразу смотреть в какие-то бумаги, словно говоря, что отвечать не нужно. Керан молчала; Целлюлитный продолжил:

— Разочаровались в выбранном пути; резко поменялись интересы?

— Что-то вроде того.

— Сложно, конечно, сразу понять, чего хочешь. Но к третьему курсу-то обычно понятно. Было желание уйти?

— Да нет…

— Но вы об этом говорили, насколько я знаю.

— Может, были такие мысли.

Целлюлитный отложил документы.

— Есть данные, что в институте вы очень интересовались естественными науками.

— Физикой, немного.

— Трудно, наверное, достать литературу?

Они куда-то вели, все эти вопросы, но Керан не могла уловить, куда.

— Я особо не искала. Интересовалась совсем немного.

— Ну да, — кивал Целлюлитный, — наука идет вперед, а в школе современных технических разработок почти не касаются. Да и не только современных…

— Меня больше интересовала теоретическая физика.

— Теория без практики, — Целлюлитный улыбался: так, будто речь шла об их общей слабости. — Нет, ну в любом случае, это дает определенный уровень понимания; в школе-то понятно как учат… Потом проще освоить и какие-то практические навыки, если нужно; в смежных науках, в том числе…

— Я не изучала физику, просто читала немного на эту тему. Что вы имеете в виду?

Все, что говорилось, уводило от действительности, шаг за шагом.

— Скажем, если бы вы захотели изготовить взрывное устройство, я думаю, это было бы полезно.

— Я читала книгу по теоретической физике для студентов первого курса. Еще что-то научно-популярное. Как это может помочь в изготовлении бомбы?

— Помогает, помогает, не сомневайтесь. Не в плане навыков, конечно, но определенное понимание… Вы близки с Ане Эбердевином, я правильно понимаю?

— Ну… мы вместе работаем. Нет, не близки; иногда общаемся по работе, пару раз ходили вместе до метро.

— Я знаю, вы были у него дома.

Непонятно, как могли они столько узнать, но еще непонятней, как можно увязать с этой историей Ане. Выходили вместе с работы, шли, порой, до метро, говорили о чем-то, — впрочем, говорил Эбердевин — не о бомбах уж точно; вечно в своем коричневом коротком плаще; теснее они не общались.

— Один раз, — согласилась Керан. — Заходила минут на двадцать.

— Вполне достаточно, — заметил Костюм.

— Достаточно для чего?

Целлюлитный взялся объяснять:

— Хьюман Эбердевин живет с родителями, так? Родители у него химики, оба… В доме полно литературы с закрытым доступом.

— Не знаю, не видела.

Кто мог подумать; весенний ливень, забытый в прихожей зонт — двадцать минут у Ане — стоило тогда промокнуть.

— Возможно, — кивал Целлюлитный. — Но с Хельгой Чашиной-то вы точно близки. Созванивались раза по два в неделю, насколько я знаю. При этом ее муж — начальник отдела на фармацевтическом производстве.

— Но с ним-то я ни разу не встречалась.

— Так это и не нужно. Чашину вы видели на работе каждый день, она легко могла передать вам все необходимое.

Нельзя воспротивиться. Целлюлитный нанизывал факты, отбирал среди десятков коллег и знакомых Керан тех, кто согласуется, хоть как-то, с гипотезой. Единственное, что было возможно — поддерживать иллюзию веры в осмысленность происходящего. Не выдать понимания. Но о каком понимании можно говорить? Пожалуй, все, что Керан понимала — банальность, не достойная обсуждений. Суть очевидна, ее никто не скрывает; или стоит предположить, что суть в чем-то другом? Ясность теряется, когда о чем-то не говорят, когда нет возможности проверить свое понимание, сравнить его с пониманием других. Что ты знаешь: суть, мало кому доступную, банальность или, может, плод собственных фантазий, порождение паранойи? Может, неверно все, может, даже двадцать девятый говорил не то, что Керан поняла. Высокая нота на краю сознания, на границе с теми, которых не услышишь: может, упущено что-то, что для всех очевидно?

— Она ничего не передавала.

Целлюлитный не слушал.

— Давайте посмотрим, что у нас получилось. Я просто расскажу, а вы прокомментируйте. Итак, ваши родители исповедовали языческий культ, кстати, уже после официального запрета. Вы, ребенком, естественно, во всех этих ритуалах участвовали, что само понятным образом влияет на психику, но тут еще элемент запретности, противопоставления себя обществу… Кстати, есть свидетельства, что вы и в настоящее время проводите дома обряды. Например, празднование «Тишайшего дня», так называемого…

— Сегодня, кстати, — заметил Костюм.

— Ага. Так вот…

Всего несколько раз — разве можно об этом узнать? В любом случае — сотни людей не бросили сразу после запрета: верить, проводить ритуалы. И разве другие, выросшие так же — не повторяли потом их хотя бы иногда, не праздновали Тишайший день? Пусть не полноценный ритуал, — но праздничный обед будет у них завтра непременно. Невозможно поверить, чтобы остальные так легко отучились ощущать удивительность этого дня, когда тихо и ясно в душах людей, когда даже воздух пахнет иначе. Но снова нельзя проверить, другие остаются догадкой; и от этого чувство, будто посреди того сна — где улицы все время меняются, и никуда не вернуться.

— … с выбором профессии вы ошибаетесь, — говорил Целлюлитный, — но прошение о переводе на другую специальность так и не подаете. Неприятная ситуация, при этом собственную нерешительность легко истолковать так, будто это общество настроено враждебно. То есть мы видим весомые предпосылки для формирования, скажем так, антиобщественной позиции. Семью вы не создаете, близких друзей нет, — тоже весьма показательно. Здесь пока неясно, присоединились ли вы к какой-то из группировок последователей запрещенных культов или действовали в одиночку. В любом случае, дальше последовал сбор полезной, так скажем, информации, в том числе научной, поиск нужных знакомств… Вы продумали акцию, рассчитывая, что будете во время взрыва на работе, а вас неожиданно назначили на этот день народным судьей. Пришлось бродить полтора часа по городу. Свидетели говорят, что вы были недовольны назначением и сильно волновались во время суда. Вот так у нас получается; что скажете?

— Все это неправда.

— Ну как минимум не все при любом раскладе, — радушный скепсис. — Я не утверждаю, что все так и было. Это то, что получается построить из имеющихся данных. Вы нам помогите, прокомментируйте то, что получилось.

— Что комментировать? Я не взрывала дом.

— Так, понятно. Больше сказать нечего?

— Нет.

— Думаю, можно начать, — Костюм поднялся с места.

— Да, пожалуй, — кивал Целлюлитный; Костюм уже был со шприцом в руках.

Керан не могла ничего поделать: чужой высокий голос вырывался наружу и сам произносил отвратительные вещи:

— Пожалуйста, не надо этого, пожалуйста. Мне больше нечего сказать!

— Сейчас посмотрим.

И Костюм уже делал укол.


VIII.

Теперь ждали. В любой момент оно могло начать свое действие. Уже неспешно менялась работа механизма: чужеродные молекулы бежали по всем сосудам, нарушая ее отлаженный ход; боль возникала в разных частях, но ни к чему не приводила, оставаясь лишь фантомом ожидания. Трудно было удержаться от того, чтобы встать, ходить по комнате кругами, задевая за все предметы; Керан стала качаться на стуле, дышать глубоко и часто, чтобы отвлечься.

— Беспокойно? Это нормально, выпейте воды, — Целлюлитный протянул ей стакан.

Керан пила, и смотрела на стену: множество волн на зеленой краске; на каждом выступе бликует свет — яркие, почти что белые пятна; линии расходятся от них, покрывая зеленое сетью. Что-то творилось с сознанием; но это, пожалуй, был лучший из возможных исходов — потерять рассудок на время, и Керан следила за каждой изменившейся деталью, не давая изменениям исчезнуть.

Подставные судьи — вот о ком следовало думать. Их, должно быть, не выбирали случайно, как остальных народных судей. Психодиагностика — конечно же — ее проходят при приеме на работу; там-то они и узнают, кто им нужен! Потом дело за малым, позвонить и сказать: компьютер вас выбрал случайно, но это не все, для вас есть достойная миссия — не допустить дилетантов до правосудия. «Мы берем в руки вилку и нож, хотя омлет не становится вкуснее». Двадцать девятый перед глазами: удерживает вилкой крупный кусок омлета; «С настоящей юридической работой, конечно, не сравнить — вот, что действительно интересно». И все говорят одновременно — это уже на выходе из зала. Альберто — сзади — совсем один. «Так что там с тем парнем? Который покончил с собой?» Литератор хвалит повесть Альберто, справа кто-то, пожалуй, двадцать шестой, рассказывает историю о несчастном парне, который сбросился с крыши, оставив на ней надпись «Она принадлежит мне». Занятная история: бестактный врач навел его на мысль, что его жизнь принадлежит не ему. И мысль эта росла, укреплялась, множились факты, которые ее подтверждали. Мысль выросла настолько, что распухла голова, ее было уже не поднять. Опухоль нельзя ни вырезать, ни выжечь, только одно может спасти, только одно может ее уничтожить. Так пусто под ногами, так легко на душе. У двадцать девятого осторожный голос, он будто ступает по тонкому льду…

Целлюлитный молчал, пил воду. Какое все-таки отвратительное имя она придумала для него. Целлюлитный. Целлюлозный: комья мокрой бумаги — распадаются, расползаются на куски… Ведь ряби почти нет на щеках, почти незаметно. Костюм, конечно, старше: на лице у него первые морщины, и кожа взбухшая под глазами. Краска зелеными волнами на стене, свет бликует, и каждый блик, стоит посмотреть — разрастается, вбирает в себя все, занимает рассудок без остатка.

Ничего не случалось, совершенно ничего. Тело расслабилось, оно было вполне довольно. Целлюлозный улыбался, поднимая брови:

— Ну что, хьюман Грей, готовы продолжить разговор?

Керан сощурилась, глядя на стену: блик разрастался, вбирая в себя Целлюлозного, и тот, улыбаясь, исчезал в светящейся сети. Открылось очевидное: ничего из ожидаемого быть уже не могло, а значит, суть скрывалась в другом: что-то вроде сыворотки правды — вот, несомненно, как действовало оно. Какую чепуху порождает разум, когда нет возможности проверить свое понимание! В сущности это значило, что они искали правду, а не признание, искали преступника — это было ясно и объясняло все. Голос Бумажного снова возник среди россыпей света, отраженного от волн на стене.

— Хьюман Грей?

— Мне не понравился приговор, действительно, — Керан раскрыла глаза пошире, погасив паутину бликов. — Я задержалась не поэтому. Все было оранжевое и синее из-за фонарей, на это хотелось смотреть очень долго. Я отмечала Тишайший день: несколько раз, не более других. А с Ане мы не были близки, я не знала, кто его родители, не видела их никогда… Вы правы, я должна была заняться физикой. И музыкой, конечно. А хьюман Чашин делает лекарства, а не бомбы. И то, не делает — надзирает…

Говорить теперь было легко, будто прямо по ходу речи открывалась неведомая ранее истина.

— Расскажите об отношениях с соседями.

Керан вещала, Целлюлозный что-то писал. Пока молчала, казалось, будто горло разучилось издавать хоть какие-то звуки, но стоило начать говорить, и речь было уже не унять. Пару раз звонил телефон — густо, темно-лилово; Костюм односложно отвечал.

— Насколько вы были близки с коллегами? — спрашивал Бумажный.

«С кем именно общались?» «С кем-то говорили о своих религиозных взглядах?»

Отчего фонари заливают оранжевым воздух, если нет ни снега, ни дождя, ни пыли; мельчайшие капли, должно быть, развешаны повсюду, как оранжевые камни. Могли ли быть подставные судьи, если теперь расследовали взрыв и никого не пытались подставить? Могли и сами собраться, все тридцать, верней, двадцать три, и решить принести Альберто в жертву своему народно-судейскому богу.

Керан говорила, Бумажный делал пометки, Костюм качался на стуле, капли никто не развесил, — и свет не сгущался у лампы, сразу отскакивал, брызгая на выступы в краске. Жалюзи закрывали окно, за ними, должно быть, светало, а может, уже рассвело — черт знает, сколько времени прошло — кажется, целая вечность.


IX.

Глухая, густая чернота обступала со всех сторон. В двух местах она только прерывалась красными точками видеокамер: одну можно было видеть с кровати, другую — лишь поднявшись. Когда идешь среди такой черноты, невольно выставляешь руки вперед, даже зная, что там пустота; и все равно после каждого шага хочется отшатнуться, как будто почти уже врезался во что-то. Сейчас Керан лежала, но трудно было удержать себя, чтобы не выставить руки: чернота клубилась у самого лица.

Сердце колотило по ребрам; Керан села, завернувшись в одеяло, потом снова легла. Стала расслабляться, чтобы уснуть, но не могла не рыскать глазами по черноте. Холод расползался по пояснице, лицу было жарко. Страх пригвождает к каждому мгновению: невозможно вырваться из тисков настоящего. Невозможно выдержать ни секунды, когда что угодно может вынырнуть из черноты. Кто знает, что породит сознание?

Но глаза привыкли к черноте, и появились очертания стен, дверь и решетка вентиляции под самым потолком. И можно было уже разглядеть плывущие по камере прозрачные люминесцирующие фигуры причудливых форм. Фигуры множились, сливались, и вскоре стали равномерным туманом. Пол куда-то пропал, кровать ухнула, помчалась к центру Земли. Пахнущий пластмассой туман выходил из вентиляции. Обезумевшие легкие жадно его глотали.

Какая глупая идея — подставные судьи. Их нет, они не нужны — тот, кто должен быть осужден, будет осужден и без них. Теперь это понятно, но другие народные судьи, должно быть, думали, как и Керан, что от них ничего не зависит — не в самом же деле они желали казни Альберто.

Хотелось вскочить и кричать прямо в чертову камеру, молить о пощаде. Липкая постель — повсюду, и Керан в ней, как в трясине. Стало интересно: будет ли это что-то значить для души, что она покинет тело сейчас — в самом глухом часу, самого глухого дня, когда духи ближе всего к нашему миру?

Как можно было поверить в эту нелепую ложь? Целлюлозный обвел ее вокруг пальца. Газ действовал на психику, комната качалась. То качалась все сильнее, то вдруг прекращала. Глаза сами собой закрылись.

Уже легче дышится, и сердце перестает все сотрясать. Механический голос что-то бубнит, потом замолкает, оставляя громкую, вязкую тишину; появляются и исчезают разноцветные пятна. Выдох медленный, с тишиной на конце; вдох никак не начнется — приходится прикладывать силу. Чернота между ударами сердца — от нее мурашки по рукам; и на выдохах кровать пропадает. Керан падает в черноту; долго-долго.

@темы: мои тексты, Тишайший день

---

Тишайший день

Начало: gonerain.diary.ru/p181923580.htm


III.

Воздух — теплое желе — сауна, в сравнении с прохладой коридора. Керан долго размышляла, будет ли это уместно, потом все же решилась — сняла пиджак и осталась в черной футболке. Люди стекались; ручейки прохладного воздуха вползали за ними и практически сразу теплели. Как-то незаметно закончился перерыв.

Свидетели шли один за другим, и все говорили об Альберто — преподаватели, школьные учителя, однокурсники, просто знакомые; одни сухо излагали то, что им было известно, другие сожалели: как они могли не разглядеть, каков этот Линн в действительности. Кто-то говорил, что Альберто просто ошибся. Все более сонно и вяло звучали вопросы обвинителя. Потом свидетели закончились и представили, наконец, мужчину с густой бородой: оказалось, что это эксперт — литературовед, доктор наук. Керан про себя назвала его литератором для краткости. Литератор поднялся с места, взял в руки стопку листов и начал говорить.

— Ну, для начала об общих вопросах, а потом я уже приведу конкретные цитаты и дам комментарии. Как я понимаю, полный разбор произведения в данном случае не нужен, так что сразу перейду к тому, что может быть интересно непосредственно для уголовного дела.

В зале стоял шепот, но эксперта это не смущало; его речь походила на хорошо приготовленное блюдо: в меру увлеченности, в меру уверенности в себе.


— В тексте повести автор использует давно известные литературоведам приемы пропаганды. Эти приемы позволяют избежать прямого высказывания автором своих суждений, и воздействуют непосредственно на неосознаваемую сферу психики читателей. Действие повести происходит в фантастическом мире, политический строй которого сильно отличается от нашего, не в лучшую сторону, как вы понимаете. Я бы не назвал это социальной фантастикой, — мир здесь выступает только как фон. Персонажи не размышляют о нем и никак не выказывают свое отношение, с особенностями мира не связан ни один из конфликтов повести. Казалось бы, зачем помещать события в фантастическую реальность, если это не имеет никакой смысловой нагрузки? Вот в этом-то и заключается основной использованный автором прием. Мир предстает перед читателями как данность, на нем ни разу не акцентируется внимание. Персонажи решают свои, личные проблемы, попадают в сложные ситуации, ищут выход из них — мир, при этом, как неизменный фон, быстро исчезает из сознания читателей. Это не значит, что он исчезает совсем — он остается в неосознаваемой сфере, причем так как рефлексии над этим не было — остается именно таким, каким представил его автор — как нечто совершенно нормальное, то, что в порядке вещей. Человеку после такой пропаганды будет намного легче принять подобные идеи, когда они будут представлены уже в явном виде. К этим идеям уже неосознанно формируется определенное отношение. Это что касается произведения в общем. В тексте схожим образом продвигается множество отдельных идей: например, главный герой позволяет постороннему человеку за деньги проживать в одной из комнат его квартиры. Сам он нигде не работает, живет на эти деньги и большую часть времени проводит в религиозной секте. В тексте нигде не представлено…

— Он ведь уходит из секты в конце, — это, кажется, сказала хьюман Марвуд.

— Тишина в зале! — громко пробубнила судья.

Литератор отыскал секретаршу глазами; его лицо, как думалось Керан, выражало интерес и удовольствие.

— Вы, кажется, читали только первую главу?

— Так ведь синопсис.

— А, да, конечно. То есть, вам известен сюжет целиком. И вы нигде не заметили пропаганды?

— Нет, — ответила Марвуд.

— Что ж, это вполне ожидаемо. Понимаете, хьюман Марвуд, герой уходит из секты по внутренним, личным причинам, при этом, кстати, нисколько не меняет свое положительное отношение к ней. В тексте никак не представлена моральная оценка действий героя, его образа жизни. Ни одна из проблем, встающих перед героем, не является следствием его образа жизни. Этот образ представлен в повести как данность, как данность его воспринимают другие герои и как данность его воспринимают читатели. Тут еще вот какой момент — если бы эта данность была представлена ярко, гротескно — эффект был бы совершенно другим. Но автор тщательно скрывает отличия этой данности от той, что все мы видим вокруг себя. Вот вам и психологическое воздействие — на вас, хьюман Марвуд, кстати, тоже повлияло, хоть вы и прочитали только синопсис и первую главу. Мы все это можем сейчас наблюдать — литератор добродушно улыбнулся. — Вы понимаете, человек нуждается в непротиворечивой картине происходящего. Вот персонаж: в чем-то он хорош, с точки зрения читателя, в чем-то плох, в чем-то прав, в чем-то не прав. Это хороший персонаж? Читатель скажет себе: «персонаж противоречивый» — и все, больше противоречия нет. Но чтобы так от противоречия избавиться, надо его сначала осознать. В данном случае мы видим другую картину: у читателя сформировано положительное отношение к персонажу. Персонаж живет по определенным нормам, и эти нормы, если подумать, совершенно аморальны. Но ведь автор сделал все, чтобы читатель этого не заметил! Поведение подано так естественно, словно оно и не может быть другим. Большинство ничего и не заметят, просто неосознанно изменят свое отношение к нормам, чтобы избежать противоречия. Ладно, с этим закончим, сейчас я буду давать комментарии к отдельным цитатам…

Литератор цитировал, рассуждал; Керан видела, как тесно ему было у края стола; ему хотелось, должно быть, пройтись по залу, от самой двери до скамьи подсудимых, как он ходил, читая лекции студентам. Он говорил увлеченно, выразительно, но в зале стоял шепот, и литератора никто почти не слушал, кроме нескольких человек, среди которых был подсудимый. Линн открыл, наконец, глаза, и смотрел на эксперта внимательно; Керан наблюдала за ними, мысли путались, вязкий разум выхватывал фразы, боль нарастала волнами и стихала.

— Мне приятель с работы интересную историю недавно рассказал, — шептал двадцать шестой двадцать пятому и кому-то в нижнем ряду.

Боль гудела, подкатывала к горлу тошнотой; отчего-то делалось холодно, а потом сразу тепло.

— «На том же месте они встретились через пару недель, — цитировал литератор. — У Берна было много вопросов».

— А жена его уехала, вроде как, в командировку. Лизу свою он, естественно, в тот же вечер позвал.

Керан укрыла живот пиджаком и сползла в кресле, упираясь теперь коленом в ножку стола.

— Сидят они, значит, в гостиной, — шептал двадцать шестой, — пьют вино, собираются уже приступать к самому главному. А тут в дверь звонок.

— Еще один пример, здесь использован тот же прием. «В половине седьмого вернулась Эмма, в зале уже собирались; она тихо вошла и не стала ни с кем говорить. Берн решил тогда, что это…»

— … Лиза его тоже в коридор выходит, а это жена оказалась, рейс у нее отменили.

— Как в анекдоте, — прошептали снизу.

— Ага.

— «Он не мог сегодня слушать, все слова смешивались в одно; получившийся шум…»

— Он ей говорит, мол: «ты что, почти одиннадцать уже». А она ему: «Еще без пяти, имею право. Нет, она, конечно, может остаться, но я, мол, тогда полицию вызову, так и скажу, что ты без моего письменного согласия привел в нашу общую квартиру ночевать человека, который тебе не родственник. Сядете, мол, оба суток на двадцать. Другу-то садиться нельзя — репутация в хлам, сами понимаете, понизят, если не уволят.

— Вот послушайте еще раз эту фразу, — вещал литератор. — Здесь тот же прием. Теперь вы знаете, как это работает: проследите, как идея вкладывается в бессознательное читателя. «Уже утром Берн…»

Скрипнуло сидение, кто-то из середины зала подошел к двери. Его остановил полицейский, теперь они беззвучно о чем-то говорили. Снова заскрипело — свидетель вернулся на место.

— «… это нужно было с кем-то обсудить, это совсем не походило на все, о чем говорилось раньше. С той стороны ломились в двери, требуя, чтобы их пустили…»

Приемы, идеи, Берн, пропаганда — все комкалось в разуме, боль нарастала.

— И что, ушла? — спрашивали в нижнем ряду.

— Конечно, куда ж ей деваться? То, что дальше было, это ему потом знакомый полицейский рассказывал, он и сам от такого обалдел немного. Стоят, значит, двое патрульных у машины: тихо, пока никаких происшествий, выпили они немного, собираются уже ехать дальше. А тут эта девка, Лиза, сама к ним через улицу бежит. Подбежала и тараторит бессвязно, мол, это все недоразумение, она случайно на улицу попала, а теперь уже до дому не добраться… На сумасшедшую похожа. Он ей говорит, мол, садитесь, приедем в отделение, во всем разберемся. Она тогда переспросила: «В городское подразделение?»

— Можно потише? — прошептал двадцать третий.

— Да, конечно, — двадцать шестой понизил голос. — «В городское подразделение?» — он продолжил свистящим шепотом. — Тот ей: «Ну да», мол, садитесь, хьюман, во всем разберемся. Он и не подумал, она ж сама подошла. Нагнулся к машине, открыть ей дверь, второй уже сел за руль. А она тут как кинет ему свою сумку в лицо со всей силы, и побежала к ближайшему двору. Эта Лиза, кстати, хорошо очень бегала, даже в соревнованиях каких-то у себя на фирме побеждала. Они когда до двора добрались, ее уже не было, в мусорном баке спряталась, как потом по камерам посмотрели. Патрульные-то пьяненькие были, соображали плохо. Решили, она уже в соседнем дворе, поехали следом. А Лиза из ящика выбралась, вернулась на улицу и побежала. Пробежала кварталов где-то пять, до Ивского моста. Патрульные подкрепление вызвали, в управлении камер эту Лизу нашли… В общем, на мосту она обернулась, — а сзади уже их машина. И впереди, с Северного проспекта еще одна подъезжает. Ну она и прыгнула в воду.

— И что? — спросили с нижнего ряда.

— Ничего, утонула.

— Утонула?

— Там же, вроде, невысоко. Или плавать не умела?

— Да там сердце, скорее всего. На соревнованиях своих, наверное, только стометровку бегала, а тут — от угла Желтой и Белофабричной до Ивского моста — очень быстро, говорят, добежала.

— Дура какая-то. Сама ж подошла. Ну, посадили бы суток на двадцать…

— Я давно говорю: надо, чтобы всех школьников осматривал психиатр.

— Она могла чокнуться и после школы.

В зале было душно и сонно; боль утихала. Женщина с шестнадцатым номером обмахивалась блокнотом, двадцать третий постукивал медной палочкой по колену.

— Главное я изложил. Основная идея, думаю, понятна, — литератор добродушно улыбнулся и положил свои бумаги на стол. Какие-то вопросы?

— Государственный обвинитель, ваши вопросы к эксперту, — пробубнила судья.

У обвинителя вопросов не оказалось.

— Адвокат подсудимого?

Адвокат поднялся с места.

— Позвольте поинтересоваться, в каких научных трудах опубликованы перечисленные вами приемы?

— Протестую, — сказал обвинитель. — Вопрос не относится к делу.

Судья открыла уже рот, чтобы озвучить решение, но литератор ее опередил.

— Монографии Шилского, Брадиной, например. Да это в любом учебнике есть, со всеми ссылками — почитайте, если интересно.

— И там есть какие-то доказательства того, что цитаты, подобные тем, что вы приводили, можно интерпретировать только таким вот образом?

— Хьюман адвокат, боюсь, я не в силах сейчас, за пять минут научить вас научному анализу текста. В институтах этому учат пять лет.

— Вопросов к эксперту больше не имею. Прошу еще раз вызвать для допроса хьюман Ангелину Кейт Марвуд.

Оранжевая фигура поднялась над залом.

— Скажите, хьюман Марвуд, вы заметили, чтобы ваше мировоззрение как-то изменилось после ознакомления с содержанием повести хьюмана Линна?

— Ну хьюман адвокат, вы совсем не слушали того, что…

— Эксперт, суд делает вам замечание!

— …что я говорил... И вы что, правда считаете, — добавил литератор торопливо, — что содержание повести и повесть — это одно и то же?

Адвокат вздохнул и устало глянул на Марвуд.

— Свидетель, отвечайте на вопрос.

— Нет. По-моему, это обычная фантастика. А Камнегоров тоже из литинститута — привык повсюду видеть особые приемы.

— То есть вы не изменили вашей позиции после выступления эксперта?

— Нет, — Марвуд покачала головой. — Нет, не изменила.

— Вопросов к свидетелю больше не имею.

Все в зале как будто задвигались, зашумели еще сильнее, но быстро стихли; судья объявила, что судебное следствие окончено. Было снова волнительно до тошноты, как с утра, перед началом заседания. Обвинитель подвел итоги, повторил доказательства и потребовал высшей меры. Поднялся с места адвокат. Он взял лежавшие перед ним бумаги, рассеянно их пролистал и только потом заговорил.

— Литературоведение все-таки не является точной наукой. Нет, я нисколько не сомневаюсь в квалификации эксперта, да и в литературоведении как в науке сомневаться не собирался… — Светло-русые волосы прилипли к его вспотевшему лбу; вряд ли от волнения, просто в зале было ужасно жарко. Адвокат отложил документы. — Суд, к сожалению, отклонил наше ходатайство о проведении дополнительной психологической экспертизы текста…

— В этом нет необходимости, — заметил литератор. — В литинституте преподают психологию, и судя по познаниям некоторых нынешних выпускников-психологов…

— Эксперт, еще одно замечание и суд удалит вас из зала, — флегматично оборвала его судья.

— Так вот, — продолжил адвокат, даже не глядя в сторону литератора, — очень жаль, что такая экспертиза не была проведена, поскольку она пролила бы свет на многие неясные вопросы. Многоуважаемый эксперт-литературовед подробно разъяснил нам, как именно текст воздействует на читателя (и тут я с ним нисколько не спорю), но он нам не сказал, да и не мог сказать, действительно ли автор, создавая свой текст, осознавал характер этого воздействия. Эксперт очень верно заметил — в тексте никак не отражено отношение автора к происходящим событиям. Разве есть доказательства, позволяющие расценивать это отношение как положительное?

Адвокат вздохнул и немного ослабил галстук.

— Может, Линн вообще собирался написать сатиру, и ему просто не хватило таланта… В общем, ничто не доказывает, что в действиях подсудимого присутствовал умысел. И поскольку в уголовном своде отсутствует статья о покушении на информационную общественную безопасность, совершенном по неосторожности, сторона защиты полагает, что подсудимого необходимо оправдать за отсутствием в его действиях состава преступления.

Адвокат сел, судья обратилась к обвинителю.

— Обвинению есть что добавить?

— Да, — обвинитель поднялся с места. — Как сказано в заключении эксперта, текст написан профессионально и обладает художественной ценностью. Это делает неправдоподобным предположение о наличии у автора замысла, который ему не удалось воплотить при написании. Еще более абсурдной представляется версия, что результат оказался прямо противоположен задуманному.

Судья повернулась к адвокату.

— Сторона защиты?

— Как я уже говорил, литературоведение не является точной наукой.


IV.

Суд почти уже закончился; сердце усиленно билось — то ли от волнения, то ли от жары; Керан повесила пиджак на ручку кресла и взяла медную палочку.

— Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.

Удивительно, что от него никто не потребовал встать. Линн единственный говорил с судом, не поднявшись с места.

— Мне нечего сказать. Я отвечу, если у вас есть вопросы.

Все не могут голосовать одинаково, это был бы фарс. Двадцать девятый сидел слишком далеко; стоило спросить его еще в кафе, как обычно голосуют на подобных процессах. Он подтвердил тогда, за столом, что народные судьи ничего не значат (вилка и нож, «омлет от этого не становится вкуснее»); вот только почему это так? Они не могут поддерживать защиту? Что будет, если поддержат?

Хьюман Линн снова прикрыл глаза и сидел в самой расслабленной позе, какую можно было представить.

— У суда вопросов к подсудимому нет. Прения закрыты, объявляю голосование.

— Наконец-то, — прошептал кто-то снизу.

В рядах для народных судей зашевелились: кто-то садился прямее, кто-то потянулся за палочкой, женщина с шестнадцатым номером отложила блокнот. По залу шла уже, держа в руках компьютер, девушка в сером костюме; судья торопливо что-то говорила. Заныло в животе, воздух как будто уплотнился; по краям поля зрения проступала темнота.

— …рассмотрев дело честно и беспристрастно, должны взвесить все за и против, прозвучавшие..., — голос словно приглушался гулом включенных станков. — … и, принимая во внимание доводы обвинения и защиты…

Кто-то откачивал воздух из зала, и темноты делалось все больше. Девушка в сером костюме остановилась у рядов для народных судей.

— …должны вынести свой вердикт.

Судья закончила речь и девушка заговорила.

— Те, кто считает, что подсудимый виновен, поднимите, пожалуйста, ваши палочки для голосования. Не опускайте палочки, пока я не занесу ваши номера в компьютер.

Керан до последнего не знала, что делать. Кто-то поднял палочку сразу, кто-то помедлил; но были и другие, их оказалось достаточно много. Теплая волна прошлась по лицу; рука с палочкой дернулась, но осталась на месте.

Двадцать третий откинулся на спинку кресла — палочка лежала перед ним на столе. Девушка в сером костюме считала голоса.

— Двадцать три за, семь против, — объявила она. — Те, кто считает, что в деле есть обстоятельства, которые смягчают вину подсудимого, поднимите, пожалуйста, палочки для голосования. Голосуют только те, кто счел подсудимого виновным. Не опускайте, пожалуйста, палочки, пока я не зафиксирую ваши номера.

Выбор сделан, теперь уже было легко. Воздух прибывал, наполняя легкие на весь объем; Керан расслабилась в кресле. Быстро закончился подсчет голосов, потом судья удалилась и снова вернулась; все стояли, кроме Альберто, пока она бубнила приговор. Когда двинулись к выходу, у скамьи подсудимых столпились; Керан не сумела туда пробраться. Поверх голов не было видно, но, кажется, Альберто так и сидел на скамье. Оранжевая Марвуд ждала, пока толпа рассосется; чуть поодаль, у стены под длинным окном стоял редактор издательского дома.

— Расходитесь, расходитесь, вам здесь не цирк, — сказал из-за стола обвинитель; он все еще складывал бумаги в портфель.

Керан направилась к выходу. Она оборачивалась несколько раз, но Альберто не было видно. Толпа двигалась медленно по узким проходам.

— Так что там с тем парнем? — спросила женщина справа. — Который покончил с собой? Вы не успели рассказать.

— Да там ничего особого, просто он оставил любопытную надпись на крыше…

Сзади напирали. Глупейшая идея — делать в зале суда такие узкие двери. Впереди, совсем рядом шел эксперт-литератор.

— По-моему, банально, — голос справа. — «Она принадлежит мне» — о женщине, что ли?

— Сначала так и подумали, но потом нашли его дневник…

— … очень неплохо, ты знаешь, — вполголоса говорил кому-то литератор. — Даже жалко, что никто не прочитает. Я, разумеется, только художественную сторону имею в виду…

— А месяца за два до этого он спьяну выпал из окна, — вещал мужчина справа. — Что-то они с друзьями отмечали. Врач на скорой подумал, что попытка суицида — ну и решил до приезда психиатра вправить парню мозги. Сказал ему, мол…

— … что интересно — в тексте есть несколько явных маркеров того, что он был написан подростком. Меня просили об этом не говорить, чтобы не запутывать дело…

— Артур, вас подождать? — голос адвоката от самой двери.

Движение замедлилось.

— Так ты думаешь, повесть написал не Линн?

— Да, подождите, — отозвался из-за стола обвинитель.

— Возможно, конечно, но нет оснований так думать. Скорее, Линн написал ее несколько лет назад. Отставаний в развитии у Линна нет, это проверяла экспертиза…

— Да уж, — сказала женщина справа, — это идиотизм. Чего только не бывает… Вообще, я собиралась зайти еще в «Токкату», надо ж было протянуть до пяти…


Двадцать девятый нагнал Керан уже у гардероба.

— Хьюман двадцать четыре! Какая там толпа… А вас все-таки заинтересовали мои идеи, — он улыбался и оживленно искал что-то в карманах.

Керан не сразу поняла, о чем он.

— Идея про школу?

— Да, я заметил, как вы голосовали. Это все, конечно, не важно… Но мне кажется, хьюман Линн — тоже жертва, в каком-то смысле. Конечно, не все, кто ошибся с вузом, нарушают закон…

Двадцать девятый отыскал, наконец, номерок и протянул его гардеробщице. Керан уже стояла в пальто.

— Вся его книга об этом, вы, может быть, заметили.

— О неправильном выборе? — В пальто было жарко, хотелось скорее уйти.

— Не совсем… Вот, что я думаю: все это беззаконие, секта — это не просто так. Человеку нужно помочь, чтобы он был полезен обществу. Персонаж не нашел интересной работы, я бы сказал: ему некуда себя приложить.

— Мужчина! — окликнула его гардеробщица.

Двадцать девятый вздрогнул и уставился на свое пальто.

— Простите, я немного увлекся. Большое спасибо, — он смущенно улыбнулся. — Ну вот, я думаю, книга об этом. Как вам кажется?

— Возможно. Сложно сказать, не читая.

Керан волновало другое. Он снова повторил, что все это не важно. Он знал, наверняка знал, как устроено это голосование.

— Вы правы, хорошо бы сначала почитать. Только никому не говорите.

Ведь могло случиться и так, что большинство проголосовало бы против. Что было бы тогда? Шестнадцать подставных судей, шестнадцать, как минимум — только так можно было этого не допустить. Керан подмывало спросить — но они не были достаточно знакомы, чтобы говорить о таком.

— Вам куда? — спросил двадцать девятый; он был уже полностью одет.

— Мне в сторону метро.

— А мне до Песочной… Тогда, до свидания! Было приятно побеседовать.

Керан попрощалась, двадцать девятый скрылся за дверью. Идти на мороз расхотелось, к тому же, пора было поесть.


V.

У Альберто необычное лицо. Другие лица ускользали, стоило попытаться их поймать, отчетливо представить, это же само появлялось снова и снова, нарушая ход мыслей своими идеальными пропорциями, своими мягкими, почти женственными чертами. Людей в столовой стало намного меньше; играло что-то веселое — Керан не знала группы.

Шестнадцать судей — это не так уж мало. Они нужны были, должно быть, не для каждого процесса, скорее, для малой доли. И все равно, за год — десятки, может быть, сотни людей. Не могли же они повторяться — на открытых процессах, куда любой приходит, когда ему вздумается. Где, интересно, их брали, как объясняли их миссию? Хотелось с кем-нибудь из них поговорить; или хотя бы с двадцать девятым — несомненно, он знал, что к чему.

Омлет оказался не таким уж плохим, разве что немного пересолен. Керан осталась бы дольше, но появилась Оливия — пришлось уйти, пока та делала заказ.

В половине шестого уже стемнело; мороз ослаб, но небо оставалось чистым; даже думать не хотелось о том, чтобы сразу идти домой. Керан направилась в сторону Десантников — пройтись по вечернему бульвару; карта вспоминалась с трудом, пришлось немного поплутать. Чтобы согреться зашла в книжный и провела там не меньше получаса, выбирая, чем занять оставшийся вечер.

Фонари разливали свет на синие сугробы. У деревьев синева сгущалась до черноты, а где-то становилась воздушной, светлела до серо-голубого. Весь мир сделался оранжевым и синим. Из кафе доносилось виолончельное соло, и Керан не могла не остановиться. Музыка застывала в морозном воздухе, принимая причудливые формы, как застывает пар, превращаясь в узор на стекле; но узоры сменяли друг друга; в музыке было неотвратимое движение, каждая новая нота, возникая, рождала уверенность, что никакой другой в этом месте быть не могло. Даже думать не хотелось, что когда-то движение прекратится, — хорошо бы вечно лететь вместе с ним, падая в каждую новую ноту.

Руки замерзли до ломоты, — пришлось засунуть их в карманы. Мороз, хоть и слабый, давал о себе знать — Керан ускорила шаг; музыка кончилась и осталась позади. В скучную пустую квартиру возвращаться не хотелось; восприятие после необычного дня было ясным и свежим, оно жаждало новых цветов, заснеженных деревьев и темнеющего неба. Чтобы продлить свой путь, Керан свернула на Звездную. Она смотрела на золотистый, нежный розовато-оранжевый, глубокий синий, захватившие мир почему-то именно в этот вечер — может, потому что приближался Тишайший день, а может, Керан была недостаточно внимательна в другие вечера. Мысли занимали подставные судьи; придумывались разные схемы — как их находили, что им могли говорить, где мог узнать о них двадцать девятый.

На Звездной тоже музыка: из магазина — женский вокал, чуть дальше, из окна, негромко — барабаны и гитара. Из-за стеклянной двери с витражом — возможно, там был ресторан — доносились звуки оркестра. Керан замедлила шаг, как могла. Движение музыки — настолько естественное, настолько неотвратимое — удивительно, как мог создать это человеческий разум. Музыка — та часть ее, что связана с душевным напряжением, — движется по синусоиде, и Керан движется с ней. Они поднимаются к критической точке, и каждый атом души умоляет — пусть это не будет экстремум, пусть функция не станет убывать; слететь бы с траектории у самой вершины — вверх, в вечернее небо. Было холодно, Керан не могла простоять у этой двери двадцать минут, чтобы дослушать симфонию до конца. Керан шла, музыка делалась тише, но она не успела исчезнуть совсем, как была оборвана грохотом откуда-то издалека. Керан подскочила на месте, а когда грохот стих, музыки уже не было слышно.

Это маленькое происшествие уничтожило весь настрой. Чтобы вернуть его, Керан вглядывалась в ветви деревьев, в шершавые стены домов, в снежную синеву; действовало странно — оранжево-синий мир становился как будто ненастоящим. Знакомый эффект — чем более внимательно смотришь на объект, разглядывая каждую деталь, тем более реалистичным — реалистичным, но не настоящим — он кажется. В голову пришла нелепейшая мысль, будто улица эта Керан снится, а сидит она в зале заседаний, задремав под выступление литератора. Вот-вот уже объявят голосование, и если она не проснется… В двух шагах залаяла собака, Керан обернулась — овчарка шла рядом с хозяином без всякого поводка; кому-то высшая мера, а кому-то закон не писан. Керан ускорила шаг. Во сне собаки всегда нападают — еще одна мысль некстати; снова обернулась, но овчарка спокойно шла, теперь уже далеко. Вот так, от какой-нибудь глупости, если вовремя себя не остановить, может стать по-настоящему жутко.

Если говорить о снах, а конкретней, о детских снах, то вечерний город в них всегда был примечателен тем, что его улицы постоянно менялись, не оставляя шанса вернуться домой. Дом тоже менялся, там за время прогулки могли поселиться другие люди, а затем утверждать, что жили в этом доме всегда. В реальности же, в детстве, по вечерам особое внимание привлекали дома, огромные, со множеством светящихся окон. За каждым окном — целая жизнь, целый мир, от этого тоже почему-то бывало жутко.

Чувство иллюзорности, странности мира могло бы быть приятным, так обычно и бывает, но если в голову пришла тревожная мысль, она уже не оставит. Он очень прожорлив, серый всепоглощающий страх, — любой порыв, интерес, жажду познания, тягу к свободе он способен уничтожить в одну секунду. Приходит вот так — ни с того, ни с сего; Керан знала — если сейчас не отвлечься, в пустой квартире станет только хуже, и она пол ночи пролежит без сна, борясь с тахикардией. Она шла теперь быстро, привычным шагом; в семь двадцать проходила уже мимо метро; к этому времени стало немного спокойней.

Звезды огромные среди черноты — небесная карта из детской книги. Когда-то давно они всегда были особые в Тишайший день, а может, Керан так только казалось — просто в другие дни они с мамой не гуляли так поздно.

@темы: мои тексты, Тишайший день

---

Тишайший день

Я наконец-то закончила этот рассказ

Антиутопия. Однообразная жизнь Керан Грей меняется после того, как на один декабрьский день ей приходится стать народным судьей. Тридцать человек должны вынести свой вердикт. Впрочем, Керан, как и все, знает, что от народных судей ничего не зависит.

На всякий случай: 16+

 

ТИШАЙШИЙ ДЕНЬ

Где-то вне этой наглухо запаянной капсулы с темнотой кто-то сидит, соблюдая ритуал (думала всегда, таких много, но кто теперь знает, сколько на самом деле), не задвигая штор, чтобы видеть сугробы и занесенные снегом деревья, и утреннее небо — такое черное, что трудно себе представить. Автобус с Альберто едет на север страны. Уже, должно быть, далеко от Лонстролла; вдоль лесополосы, спящей глубочайшим из снов. Сверху гудят тишиной четыре этажа пустых коридоров, и все давно разошлись (или строчат свои бумаги). Время течет только там — за пределами капсулы с темнотой, в которой медленно кончается воздух.

Сложно придумать что-либо более бездарное, чем провести на обочине всю жизнь, так и не сев ни в одну из попутных машин.

Все это появилось и исчезло; когда чернота прокралась между ударами сердца, и была теперь снаружи и внутри, слишком важное уже происходило, чтобы какие-то другие времена и пространства могли занимать рассудок.


I.

Странный выдался декабрь: вчера еще был сильный мороз, а сегодня мокрый снег забивал окно. Ничего не было видно из-за этой метели: ни неба, ни соседних домов; только отголоски фонаря пробивались сквозь пелену. Устроившись в кресле, Керан Грей пыталась смотреть по седьмому каналу фильм, но мысли ее были далеко; она путалась в персонажах и едва ли понимала сюжет. Столько людей с похожими лицами: как можно их всех запомнить?

Все началось с телефонного звонка, от которого Керан не ждала ничего хорошего. Это могла быть Хельга с подробным рассказом о прошедшей неделе; или девушка из СОНа, желавшая узнать, как относится Керан к какой-нибудь новой лимонной «Хеппус». Керан долго не брала трубку, только смотрела в экран, на бегавших в рекламе творожного пудинга людей. Потом все же ответила.

— Добрый вечер, это хьюман Грей? — женский голос был ей не знаком.

— Да, здравствуйте.

— Наш компьютер случайным образом выбрал ваше имя из списка всех совершеннолетних граждан пятого северо-западного района, — продолжил скучающий голос. — Это означает, что вы будете участвовать в заседании районного суда в качестве народного судьи. Ваш порядковый номер — двадцать четыре. Вам следует явиться завтра к часу дня в здание районного суда по адресу: улица Артура Краева, дом восемнадцать. Вам понятно?

— Да, понятно.

— По месту вашей работы уже сообщили. Всего доброго.

Керан хотела еще что-то спросить, но в трубке уже звучали гудки; от таких новостей навалилась тахикардия, биение сердца подступало к горлу — было бы гораздо спокойней, расскажи они хотя бы, как именно все будет проходить.

Не вставать, по крайней мере, к десяти на работу.

Стоило проветрить, но разве откроешь форточку в такую метель? Керан пошла вместо этого за картой — посмотреть, как дойти до этой улицы Артура Краева.


Ветер усилился к ночи, окна совсем замело. Метелище.

— В северо-восточном районе сегодня произошло массовое нарушение порядка, — вещали размеренно новости. — Группа граждан в количестве двадцати трех человек, большую часть из которых составили студенты, в нарушение комендантского часа покинула свои квартиры в период между одиннадцатью тридцатью и двенадцатью ночи. Почти все нарушители задержаны, но пятерым удалось скрыться — их поиском уже занимается полиция и городское подразделение безопасности. В связи с произошедшим, напоминаем: если вы увидели из окна своей квартиры человека, находящегося на улице после двадцати трех ноль-ноль, сообщите об этом в городское подразделение безопасности, телефон которого вы видите сейчас на экране.

Вот чего Керан никогда не удавалось понять: не имея никакой достижимой цели, идти по ночным улицам, зная, что тебя уже ищут, в любой момент ожидая нападения; от одной только мысли об этом все холодеет. Серый, душный, прожорливый страх — лучшие идеи мира, пожалуй, не стоят того, чтобы переживать это чувство!

Новости закончились; выпив чаю с мятой, Керан легла, но долго еще маялась без сна. С кровати видны были только окна соседнего дома. Они почти уже все потухли, лишь редкие огоньки, просачиваясь через густую метель, рассеивались и неяркими пятнами ложились на стекло. Одно такое пятно походило на вечернее солнце, зависшее над темнеющим морем. Керан натянула одеяло до подбородка и думала, как же хорошо — лежать в своей постели, а не убегать от полиции по заснеженным улицам. Но насладиться безопасностью сполна не вышло — тревога о завтрашнем дне побеждала.

Огни исчезали один за другим. Наконец, остался последний; Керан смотрела на него сквозь ресницы. Был виден берег и неподвижная водная гладь. Тяжелое солнце сонно клонилось к морю. Совсем скоро уже оно коснется воды и, разливая вокруг оранжевый свет, неспешно уйдет на дно. Наверное, можно его найти, если нырнуть глубоко и проплыть немного на запад. Такой огромный оранжевый шар, омываемый соленой водой. Клочки света, отслаиваясь, медленно растворяются в ней… Образы комкались и сменяли друг друга, пока не переродились окончательно в сон.


Наутро незаладилось. Оказалось, что вечером Керан забыла переставить будильник на более позднее время, а утром спала так крепко, что даже не услышала его; она проснулась в итоге почти на час позже, чем нужно. Проснулась резко и окончательно и сразу вскочила, чего не случалось уже давно.

Ветер стих, и силуэты деревьев за окном были совершенно недвижны; ничто не могло напомнить о разыгравшейся ночью метели. Мороз усилился, покрыв стекло затейливым узором. Эти завитушки в солнечном свете не вызывали ни малейших эмоций — слишком сильно Керан волновало предстоящее судебное действо.

Она металась по квартире, на ходу допивая остывший вчерашний чай, спешно собиралась и пыталась отыскать хоть что-то из одежды, подходящее для подобного случая. Во что должны быть одеты народные судьи? Почему звонивший ничего ей об этом не сказал? Может, считается, что это для всех очевидно, и только ее информация обошла стороной? Размышляя об этом, Керан откопала в шкафу черный пиджак, который надевала в последний раз, когда еще училась в институте. Его стоило привести в порядок, но не было времени.

Вдобавок ко всему, у Керан разболелся живот; минут пять она безуспешно перерывала аптечку и решила, что зайдет за таблетками по дороге в суд. Причесывалась второпях перед зеркалом. По такому случаю стоило бы немного подкрасить глаза: и почему она не переставила этот чертов будильник? Лицо совсем терялось в этом пиджаке. Впрочем, неважно, совершенно неважно.

Живот прихватило так, что нельзя было разогнуться, это задержало Керан у двери. Потом она поняла, что не может вспомнить дороги — пришлось вернуться в комнату за картой. Дверь Керан закрывала уже в половину первого — времени катастрофически не хватало.

Небо за ночь прояснилось, и было кристальным, как в мае; Керан обернулась на дом: старая привычка — когда жила еще у родителей, они всегда махали друг другу. Окна отражали солнце, дом будто сопел во сне, отдыхая от шумных жильцов. Можно было долго стоять и смотреть на сияющие окна, но снова прихватило живот, и Керан вспомнила, как сильно спешит.

Дороги совсем замело. Люди протоптали узкую тропинку, но где-то приходилось пробираться по сугробам. Весь мир был белесым, и обрывки таких же белесых мыслей, сумбурные и невнятные, наполняли разум. Керан шла быстро, как могла, но казалась себе огромной и неуклюжей. Боль утихла, в животе стало тепло; хотелось сесть прямо в снег и никуда не идти.

Рядом с метро играли что-то из классики — виолончель и гитара — мелодия поднималась вверх и замирала, а потом струилась как ручей по камням, распадаясь на множество потоков. Подойдя ближе, Керан увидела самих музыкантов: они сидели у здания метро, справа от входа; парень с гитарой — прямо на ступенях, девушка с виолончелью на раскладном стуле. Редкие прохожие в основном шли мимо, но кто-то останавливался, чтобы послушать. Студенты музыкальной академии часто играли в этом месте — полиция здесь почти не появлялась, и им никто не мешал — хотя, днем их Керан раньше не встречала.

В этот раз не повезло — неуклюже перебираясь через сугробы, к музыкантам уже спешил полицейский. Музыка прервалась. Даже странно, каким громким вдруг стал хруст снега. Керан успела увидеть, как девушка, придерживая рукой виолончель, торопливо объясняла что-то полицейскому, а потом станция скрылась из виду.

Музыка обрывается, виолончелистка встает и кладет смычек на стул, полицейский спешит, перебираясь через сугробы. Эта картинка все вертелась в голове, вызывая смесь досады и злорадства. «Отвратительно!» — Керан ударила ногой о сугроб. Отвратительно — обнаруживать в себе это мерзкое чувство. Мысли снова возвращались к виолончели; так чудесно, должно быть, дрожат под пальцами ее струны. Злорадство ослабло, уступая нарастающей досаде; и Керан ускорила шаг, чтобы быстрее оставить все позади. Потом снова скрутило живот, и все эмоции ушли: только этот громкий острый хруст вокруг, и острая, сверкающая белизна.

И совсем не осталось времени — какая уж там аптека.

Было без двух минут час, когда Керан добралась, наконец, до дома номер восемнадцать. На ходу стаскивая шапку, она открыла тяжелую дверь. Просторный холл, наполненный людьми; гул голосов, темные стены и тусклый свет — все здесь отчетливо контрастировало со снежной тишиной снаружи. Керан стояла у входа и думала, куда идти дальше.

— Керан Грей! — женский голос уверенно перекрыл собою гул. — Какими судьбами, ты из народных судей?

Как только удавалось этому голосу звучать мягко и громогласно одновременно? Из-за стола у небольшого окна в конце зала махала Оливия — приятельница с прежней работы. Керан подошла к столу.

— Видела я, как ты шла, — улыбалась Оливия. — Так и не поменяла походку. Кери, женщины так не ходят.

— Я-то причем? — Керан была слишком взволнована, чтобы продолжать разговор. Она рассеянно смотрела на аккуратные локоны Ливи и думала, что придется теперь появиться в зале последней. — Ты тоже судья?

— Нет, я здесь работаю, — Оливия перестала улыбаться, и глянула на монитор. — Да, ты в списке. Номер — двадцать четыре. Вот, возьми свой бейджик. Тебе туда, — она указала на дальнюю дверь. — Разденься сначала в гардеробе.

Напоминание было кстати — только теперь Керан заметила, что в холле был гардероб. Она торопливо стянула куртку; глянула в зеркало — волосы всклокочены от шапки, на брюках налеплен уже начавший подтаивать снег. Снег Керан кое-как смахнула, прикрепила к одежде бейджик — на нем было лишь число «24», — и бросилась к залу заседаний.


II.

Зал оказался переполнен, но заседание еще не началось. Здесь было не многим светлее, чем в холле. Под самым потолком через всю стену тянулось окно пол метра высотой; в его свете вращались пылинки над головами сидящих. Слева от двери, у дальней стены, амфитеатром поднимались кресла народных судей. Их было тридцать, как знала Керан, но казалось — намного больше, и все уже заполнены людьми. Справа, напротив кресел, стоял на возвышении длинный, пустой, пока еще, стол, а напротив входа — под длинным окном — часть пространства отгораживали решетки. Центр зала занимали ряды сидений — здесь, наверное, были места для свидетелей и тех, кто пришел посмотреть на судебное действо.

Керан тихо закрыла дверь и пошла через зал к рядам для народных судей. Не глядя ни на кого, она села в последнее свободное кресло; живот уже почти не болел, и было намного спокойней. Люди входили и выходили, гул голосов убаюкивал, а длинный стол впереди так и оставался пустым.

Напротив каждого кресла был маленький желтый столик — здесь лежали ручка, блокнот и палочка из меди длиной сантиметров двадцать. Керан взяла ее и вертела в руках, пытаясь понять назначение.

— Это, чтобы голосовать, — сказал сосед слева — пожилой мужчина с бородкой, сверливший взглядом пустующий длинный стол; на его бейджике значился номер двадцать три.

— Да? — удивилась Керан. — Интересно, почему не электронное голосование. Какая-то традиция?

— Возможно, — согласился двадцать третий.

— Да когда они уже придут? — возмущалась женщина, кажется, с шестнадцатым номером. — Еще растянут это дело на пол дня…

Двадцать третий глянул на нее раздраженно и откинулся на спинку кресла.

— Очень душно, — сказал кто-то. — Интересно, это окно можно открыть?

— Не стоит, — отозвались с нижнего ряда. — На улице минус пятнадцать.

Гул голосов, постукивание по столу чьих-то пальцев…

Медь была приятно-прохладной на ощупь и восхитительно пахла; Керан все вертела ее в руках. Прищурив глаза, она смотрела на свет от окна, отраженный взвешенной в воздухе пылью. Было тепло и душно. Керан засыпала, и мысли в голове звучали все громче; а еще та мелодия с улицы — гитары почти не слышно, одна только виолончель. Музыка стекает, как ручей по камням, а потом пиццикато — всего несколько отрывистых нот, — и снова поднимается, поднимается вверх…

А ведь Керан ничто не мешало взять и записаться в специальную школу, где учат по вечерам играть на музыкальных инструментах. Но как бы она смотрелась там в свои почти тридцать среди школьников и студентов? Пришлось бы идти к директору за справкой, что она работает достаточно эффективно, чтобы без вреда для производства заниматься художественной самодеятельностью. И потом, чтобы играть хорошо, занимаются с самого детства — это был бы позор, да и только. Музыка звучала и звучала — отрывистые ноты пиццикато — и снова плавные движения смычка…

— Ну сколько можно уже? — тридцатый номер вывел Керан из полусна. — Сказали бы сразу, что придется так долго ждать!

Будто в ответ на его возмущение дверь снова открылась: появился конвой, и обвиняемый вошел, наконец, в пространство, отгороженное решетками. Им оказался парень лет двадцати; у него было красивое овальное лицо, и взгляд — мечтательно-расслаблен.

Мир такой отчетливый, яркий — настолько, что кажется нереальным — так бывает, если очнуться слишком резко от дневной полудремы.

Обвиняемый сел на скамейку и принялся разглядывать зал — а Керан разглядывала его. Он сидел, облокотившись о стену, руки расслабленно лежали на коленях; эта расслабленность была здесь совершенно неуместна, и делалось тоскливо. Чем-то схожее чувство возникает, когда видишь, как валят лес — пусть дерево используют повсюду, невозможно смотреть, как падают одна за другой высокие раскидистые сосны.

Вскоре стали заполняться и места на возвышении; последней за длинным столом появилась судья — полная и сосредоточенная; не глядя в зал, она пробежала глазами лежавшие перед ней бумаги — и заседание началось.

— … подсудимый Альберто Отто Линн пятьдесят третьего года рождения, проживающий по адресу улица Подорожников, дом 125, квартира 17, обвиняется по статье сто сорок третьей пункту пятому УСОГ — «покушение на информационную общественную безопасность в форме пропаганды опасной идеологии с использованием печатных изданий». Адвокат подсудимого…

Судья бубнила, уткнувшись взглядом в свои листки; по левую руку от нее сидел государственный обвинитель — худощавый мужчина лет сорока, он смотрел на окно и казался углубленным в себя; с другой стороны листал бумаги адвокат. Керан думала всегда, что он должен быть с подзащитным, а не с судьей за одним столом. Рядом с обвинителем сидел еще один человек — уже лысеющий, но с темной густой бородой — его пока никто не представил.

Судья замолчала, обвинитель поднялся с места.

— Восьмого ноября этого года подсудимый Альберто Отто Линн пришел в редакцию издательского дома Лэттерфилд, находящегося по адресу Кружавский проспект, дом семнадцать, и оставил у секретаря рукопись своей повести «Точка перегиба». Секретарь Ангелина Кейт Марвуд, ознакомившись с первой главой, не нашла оснований для отказа и передала повесть редактору издательского дома Джону Ли Камнегорову. Хьюман Камнегоров, ознакомившись с рукописью подробней, счел, что ее содержание может попадать под статью «покушение на информационную общественную безопасность». Семнадцатого ноября он позвонил в городское подразделение безопасности и рассказал о своих подозрениях.

Номер двадцать три сидел, слегка наклонившись вперед, и бесшумно постукивал медной палочкой по колену. Стало намного тише, когда заговорил обвинитель, только мужчина в нижнем ряду шептал что-то на ухо соседу.

— По данному факту было возбуждено уголовное дело. Экспертная комиссия рассмотрела материалы повести и подтвердила наличие в них состава преступления. На основе собранных доказательств следственный департамент городского подразделения безопасности признал хьюмана Линна виновным в совершении преступления, предусмотренного пунктом пятым статьи сто сорок третьей УСОГ, а именно в пропаганде опасной идеологии с использованием печатных изданий.

Судья слушала, не отрывая взгляда от бумаг, и в конце речи обвинителя кивнула. Затем пробубнила, когда обвинитель сел:

— Объявляю судебное следствие. Начинайте допрос свидетелей и экспертов.

Подсудимый, казалось, пребывал в полудреме; Керан решила, что он долго не спал, раз не мог удержаться в столь важный момент.

Вызвали первого свидетеля; тишина в зале уже не была такой плотной. Выступала хьюман Марвуд в ярко-оранжевой кофте, она заметно волновалась и теребила непрестанно свой браслет. Ее сонно слушали за главным столом, и обвинитель казался самым бодрым из всех. Мужчина с бородой, чье имя не назвали, смотрел, запрокинув голову, куда-то в потолок; номер двадцать шесть громко шептал что-то соседям в нижнем ряду. Керан, откинувшись на спинку, пыталась слушать; только когда боль в животе накрывала, зал сжимался до размеров неудобного кресла, и все делалось далеким и неважным. Гул вокруг, назойливый и душный, сонные вопросы адвоката — кому и зачем нужна эта груда формальностей? Затем боль по чуть-чуть отступала, мир делался четче; и только от сужающей рассудок духоты непрерывно клонило в сон. Все испытали облегчение, когда судья, поднявшись с места, объявила, наконец, перерыв.


Все поднялись с мест; быстро создалась толпа у дверей. Люди теснились, пропуская судью и обвинителя, а вот мужчине с бородой, которого так и не успели представить, пришлось остаться позади; он теребил свой черный портфель и поглядывал нервно поверх голов.

— Господи, как же долго, — буркнула номер шестнадцать. — Думала, обойдемся без перерыва…

Керан задержалась у кресла — ей внезапно пришла мысль поглядеть на подсудимого поближе. Ровный овал, миндалевидные глаза — удивительное, редкое лицо, какое трудно не заметить в толпе; но не пялиться же на человека, как на зверя в зоопарке. Керан села, ощутив раздражение — чудовищная неопределенность лишала ее покоя. Зачем они здесь, что именно делают народные судьи? Если это просто формальность — почему им не дали нормальных инструкций? Они должны разобраться в деле? — тогда что может быть странного в желании узнать подсудимого лучше? Керан направилась, наконец, к двери, в обход кресел, по той стороне, где было окно и скамья подсудимых.

Альберто стоял у решетки, адвокат говорил ему что-то короткими отрывистыми фразами. Они быстро завершили разговор, и адвокат уже просачивался сквозь толпу, когда Керан дошла до скамьи. Хьюман Линн сел и снова прикрыл глаза. Разве не должны были его увести на обед? Керан задержалась на пару секунд у решеток; она была не одна в своем любопытстве — многие, остановившись, беззастенчиво глазели на Альберто.


Воздух в коридоре был заметно холоднее. Керан не знала еще, чем занять перерыв, и направилась вслед за спускавшейся по лестнице толпой. Нервное возбуждение охватило ее, было тоскливо и радостно вместе с тем, будто что-то новое прорвалось в этот мир. Хотелось действовать, решительно что-то менять; что можно изменить в этой вялотекущей жизни? Лицо подсудимого никак не шло из ума; но мысленный сумбур оборвался музыкой — что-то современное, приятная мелодия, полифония мужских голосов. Керан огляделась — она стояла в подвальном помещении, прямо перед входом в буфет. Она вошла, хотя есть не хотелось — надо же было занять чем-то свободный час.

На застекленном прилавке — образцы блюд, вполне съедобных на вид; Керан встала в длинную очередь. Музыку, конечно, стоило сделать громче. Снова в уме это овальное лицо, расслабленно лежащие на коленях руки. Керан рассеянно смотрела, как тусклый свет из-под песочных абажуров стелился по стенам; очередь тянулась и тянулась.

— Будете что-то покупать, или вам из бесплатного меню? — спросила буфетчица.

— А можно из бесплатного? — Керан и забыла, что народным судьям полагался бесплатный обед. — Давайте.

Буфетчица достала меню откуда-то снизу — почти ничего из представленных на прилавке блюд в нем не оказалось. Керан уже решила ограничиться кофе, когда ее окликнули сзади:

— Хьюман двадцать четыре?

Полный мужчина неуклюже пробирался к ней через толпу; он дышал тяжело — видимо, бежал по лестнице.

— Простите, я не знаю вашего имени. — Мужчина улыбался, ему было лет тридцать на вид, а на бейджике значился двадцать девятый номер. — Вы забыли сумку.

— Правда?

Сумка действительно была у него в руках, и только теперь Керан ощутила необычную пустоту на плече.

— Спасибо большое! Как я могла не заметить?.. Ну вот, — когда Керан обернулась, буфетчица уже обслуживала кого-то, и очередь опять тянулась длинным хвостом.

Решив не выяснять отношений, Керан стала в конец.

Двадцать девятый подошел к ней снова, когда она уже сидела за столом; у него был омлет и кофе.

— Здесь свободно?

— Ага, — ответила Керан, хотя говорить ни с кем не хотелось.

— Эта бесплатная еда совсем никуда не годится, — он кивнул на омлет, хотя не съел еще ни кусочка. — А кофе здесь вкусный, даже очень, такой редко где встретишь.

У него был мягкий, довольно высокий голос, и говорил он осторожно, будто ступая по тонкому льду.

— Вы здесь уже были? — спросила Керан.

— Да, мне, можно сказать, повезло, — двадцать девятый улыбнулся смущенно, — компьютер выбирает меня сюда уже второй раз.

— Мне показалось, большинство судей не в восторге.

— Ну, в зале, конечно, душно, но дело весьма занятное, если слушать.

Керан промычала что-то в ответ. Зал наполнился людьми, и музыки почти уже не было слышно. Двадцать девятый ел быстро, чуть наклонившись вперед — совсем не так, как едят обычно то, что никуда не годится. Керан допивала свой кофе. Молчание затягивалось.

— Перерыв на час — все-таки многовато.

Керан кивнула.

— А вы, простите, где работаете? — спросил двадцать девятый.

— В отделе кадров. А вы?

— Я? Я инженер. Не слишком интересная работа.

— Да? — удивилась Керан. — А народным судьей вам интересно?

— С настоящей юридической работой это, конечно, не сравнить. Вот, что действительно интересно..., — он помолчал, отхлебывая кофе. — Но и это тоже неплохо.

— Меня, по правде, напрягает размытость инструкций. По-сути, зачем мы нужны?

— Ну как зачем? — он чуть наклонился, удерживая вилкой крупный кусок омлета. — Мы же, к примеру, берем в руки вилку и нож, когда едим, хотя омлет от этого вкуснее не становится... Нет, мне все-таки непонятно, что нужно сделать, чтобы так испортить омлет?

Он закончил обед и отправился взять еще кофе; Керан, подумав, тоже пошла к прилавку. Очередь была теперь заметно короче.

— Кстати, по поводу юридической работы, — продолжил двадцать девятый, когда они вернулись за стол. — У меня есть тут пара занятных идей, не откажетесь послушать?

— Говорите.

Он помолчал пару секунд, будто подбирая слова.

— Во-первых, как мне кажется, после школы нужно, чтобы люди шли года на три работать, и только потом поступали учиться дальше.

— Школьники, думаю, рады не будут, — сказала Керан.

— Школьники-то не будут, — двадцать девятый кивнул. — Понимаете, вот что я думаю: после школы человеку трудно сделать серьезный выбор — а ведь это очень важно, самый важный выбор, можно сказать.

От выпитого кофе сердце уже ускоряло свой ход, мысли от духоты замедлялись; Керан молчала, вращая в руках полупустую чашку.

— Вот я, к примеру — его голос стал вдруг смущенным, — был бы гораздо полезней, если бы работал юристом. А вот вам, скажите, нравится ваша работа?

Керан поставила чашку на стол, потом подняла ее и сделала глоток.

— Не очень, — сказала она.

— Я так и думал — и ведь это проблема. Серьезная проблема, я бы сказал. Вот хьюман Линн, — разве стал бы он писать ерунду, будь ему интересно на работе?

Овальное лицо возникло в уме и тут же исчезло.

— Он, кажется, студент.

— Да, студент, — двадцать девятый нетерпеливо кивнул. — Но с институтом он ошибся, я практически уверен. И вот еще что…

Он все говорил, но мысли Керан ушли далеко. Овальное лицо, душный зал, расслабленные руки на коленях; сердце колотилось от крепкого кофе. В одном двадцать девятый был прав — с выбором профессии Керан ошиблась.

Это стало понятно на четвертом семестре — к отцу приезжал тогда брат — доктор наук с соответствующим уровнем доступа; все дни они ходили по магазинам. Хоть доступ и касается источников информации, дефицитные товары приобрести с высоким уровнем значительно легче. Потом гуляли по книжным — вот где всегда вспоминаешь, как хорошо иметь доступ. Мама взяла себе несколько книг, о которых давно мечтала, Керан тоже хотела чего-то такого, чего без доступа не достать. Не было конкретных идей, она просто бродила вдоль полок и в итоге выбрала книгу, которая совсем не была ей нужна. Под необычной яркой обложкой скрывалось пособие по физике для студентов первого курса; не совсем учебник — книга, как говорил во введении автор, должна была помочь бывшим школьникам по-новому взглянуть на предмет.

Там было много из школьной программы, но совсем по-другому — целостно, системно — не то, что разрозненные формулы из школьных книг. Что-то раскрывалось подробней, был обзор современных исследований — фундаментальных и прикладных — то, чего в школе совсем не касались. В самом конце говорилось об эксперименте, который вот-вот должен был начаться, он мог многое прояснить; Керан долго думала об этом; закончив читать, она точно знала — именно физика должна была занять ее жизнь. Все это были досужие мысли; перевод на другую специальность — слишком сложная процедура, особенно, когда два года уже проучился за государственный счет. Решение принималось на заседании специальной комиссии; Керан и думать об этом не хотела.

Экономистом она проработала потом всего несколько месяцев — закончила курсы и ушла в отдел кадров; это было интересней, хотя и приходилось все время общаться с людьми. Книги по физике без доступа не достать, а с дядей Эндрю Керан увиделась снова только лет через пять — когда о физике уже не вспоминала. Для нее так и осталось загадкой, чем закончился тот эксперимент. Теперь и не вспомнить было, что за гипотеза там проверялась, а ведь Керан в свое время думала об этом очень много. Разум отвык от подобной работы, она, пожалуй, не поняла бы и половины, реши она прочесть эту книгу вновь.

Перерыв подходил к концу, а живот опять прихватило. Голос двадцать девятого, мягкий и негромкий, теперь наполнял все вокруг; будто кожи касались кусочком ваты — легко-легко, но без всякого ритма, бессистемно меняя и точку касания, и силу нажима; это раздражало. Можно было успеть еще заскочить в аптеку, найти бы только повод закончить разговор. Пока Керан собиралась с мыслями, двадцать девятый допил последнюю чашку и сам, извинившись, встал из-за стола.

— С вами было очень приятно поговорить, — он смущенно улыбнулся и быстро, как мог, пошел к дверям.

— Мне тоже, — ответила Керан уже без всякого смысла.

Боль разливалась, нарастала; потом стала потихоньку отступать, оставляя тепло и сонливость; теперь совсем не хотелось идти на мороз за лекарством. Посидев минут пять, Керан побрела к залу заседаний.

Из судей почти никто еще не пришел, а середина зала наполнялась людьми. Ярким пятном среди всех выделялась оранжевая Марвуд; она сидела, положив голову на плечо редактору издательского дома, и смотрела куда-то вверх; подсудимый с овальным лицом все также дремал. Керан села в свое кресло поудобней и, улыбнувшись двадцать третьему, стала глядеть на белое, занесенное снегом окно.

@темы: мои тексты, Тишайший день

---

Спешат, суетясь, караси на луну,
Бредут среди звезд караваны слонов,
А я опускаюсь к чернейшему дну,
К месту рождения новых миров.

Тут в черные норы уходят кроты,
Плывут в облаках мириады мостов,
Под толщей тяжелой холодной воды
Мерещатся звуки людских голосов.

Все разом звучат, непонятны слова,
Сраженья проиграны, воздуха нет,
Сквозь тело свободно проходит вода,
Теперь вместо тела пустой силуэт.

В городах тополя коротают года,
Все ищут по звездам дорогу в свой лес,
И как свет пропадает вдали без следа,
Я с неподдельным слежу интересом.

(изменение от 21.12.13)

@темы: мои тексты

---

Опьяняюще пахло убитой травой.
Все, что случилось – все не со мной.
В городе летом пурга и метель.
Я открываю знакомую дверь.

Люди чужие заполнили дом,
Прежняя жизнь нынче кажется сном.
Даже когда закрываю глаза,
Всюду чужие снуют голоса.
Люди твердят, что живут здесь давно.
Прошлое рухнуло, как домино.

В ярких одеждах, на площадях,
Мы прочно увязли в прозрачных сетях.
Сети дрожат и доносят ответ.
Нам утверждают, что нас больше нет.



Ночью опять во сне
Тополя рассыпают снег,
Снова летом пурга и метель,
Дай, думаю, открою знакомую дверь.
А там люди чужие наполнили дом,
И летают-летают под потолком.
И говорят, мол, все идет, как надо.
Что это Вы остановились в дверях?
Мол, проходите, присоединяйтесь,
Какие-то проблемы? Оно Вам надо?
Да Вы проходите, проходите не стесняйтесь.

Вчера тут двоих увезли на скорой.
Помню, болезнь их была заразной.
Все, с кем общались, – в большой опасности.

Снова иду по дорогам пустым,
Города бывшего прежде родным,
К месту, где слева разрушенный дом.
Мысли по кругу – все об одном.

@темы: мои тексты

---

@темы: музыка

---

@темы: музыка

---

Человек — картина мира в белковой оболочке.

@темы: личный бред

---

Где-то на юго-востоке страны
Бродят по сонным равнинам слоны.
Бродят они уже тысячи лет,
И никому до слонов дела нет.

Ночью, во власти холодной луны
Соль добывают в пещерах слоны.
Своды могучими бивнями бьют
И от пещеры к пещере бредут...

 

Это я, главным образом, чтобы не отправили в архив.

@темы: мои тексты

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра