Начало: gonerain.diary.ru/p181923580.htm
Предыдущая часть: gonerain.diary.ru/p181953190.htm
VI.
Схожее чувство бывает, когда только-только начинает движение лифт, или когда, открыв коробку со старыми книгами, находишь в ней мертвого паука. Только теперь намного сильнее: по двору бегали люди, и было необычно просторно, и был виден вдалеке соседний дом со светящимися окнами. Керан не стала подходить; села, не расчищая снег, на ближайшую скамейку. Земли как будто и не было под ногами, голова кружилась. Неужели опять, неужели, ведь столько лет уже было спокойно.
Как же теперь? Мир качался; возникали образы: широкая кровать с неубранной постелью, совсем рядом — письменный стол, оранжевая кружка без ручки, безделушки на полке из темного дерева, голубая с желтым штора, книжный шкаф, старый оранжевый абажур… Керан встала и стряхнула со скамейки таявший снег; в глазах щипало, она готова была расплакаться как ребенок, потому что всего этого больше не осталось. Впереди бегали, с визгом сирен подъезжали все новые машины. Поразмыслив, Керан решила, что это не мог быть теракт; авария — куда правдоподобней. Еще час или два — и жильцы были бы дома, но не имело смысла взрывать в семь, когда почти никто еще не вернулся с работы.
читать дальшеВ сторону скамейки спешил через сугробы полицейский.
— Вы из дома тридцать два?
— Да.
— Покажите документы.
Пальцы от холода двигались с трудом, Керан долго не могла открыть сумку. Полицейский устало пролистал ее паспорт.
— Не нужно здесь сидеть, идите к тому фургону. Там собирают уцелевших жильцов.
Керан кивнула, но полицейский так и стоял, пока она не побрела через двор. Идти было так же странно — будто не по земле — хоть ноги и увязали в снегу.
У фургона кричали, некоторые не хотели уезжать, пока не найдут их близких. Полицейский, совсем еще молодой, казалось, отчаявшись кого-то убедить, все повторял, что им сразу сообщат, как только что-то станет известно. Кто-то плакал, Керан тоже не сдержалась — зашла только в фургон, чтобы остаться одной. Это, должно быть, ужасно, плакать о потерянных вещах, когда столько людей погибло.
Отправились только через пару часов; остаться дольше не позволили никому. Салон быстро нагрелся, стало жарко; пассажиры всю дорогу молчали. Их привезли на окраину Восточного района, в закрытую на каникулы школу-интернат. Пассажиры из нескольких фургонов собрались в просторном холле, и только тогда молчание нарушилось; кто-то снова плакал; пару раз приходил полицейский, чтобы сообщить последние новости. Минут через сорок принесли еду.
Среди собравшихся были и другие жильцы, у которых никого не осталось под завалом; они пришли в себя быстрее остальных; завязался разговор. Почти все согласились, что взрыв произошел из-за аварии — хотя какая авария может разрушить огромный дом до основания; неужели никто не заметил бы такой чудовищной утечки газа? Но мысль об аварии приносила облегчение, поэтому на ней остановились.
Керан снова думала о широкой кровати с разобранной постелью — постель темно-синяя с черными кругами, — о письменном столе с грудой книг, о старом запыленном абажуре, о заснеженных деревьях за окном. Славно было бы забраться сейчас в постель с новой книгой и чашкой горячего чая, а, отрываясь от страниц, смотреть, как гаснут окна соседнего дома, как остается только одно окно, похожее на закатное солнце, которое сонно клонится к морю. Мужчина, который был во дворе во время взрыва, стал тихо рассказывать, что он видел. Минут через пять он говорил уже в полный голос, и повторял свою историю разными словами. Женщина у окна причитала; будто и не слыша ее, он продолжал говорить.
В двенадцатом часу их направили в комнаты на верхних этажах, куда доставили уже матрасы и постельное белье. Керан добралась туда совсем опустошенной; она плюхнулась на матрас и смотрела, как соседки застилают постели. Мысли двигались неспешно, свежие и чистые, как и всегда, когда наплачешься вдоволь; и становилось ясно, что ничего особо важного она не потеряла. Несколько дорогих сердцу вещей — но чем хранить их, лучше съездить к родителям, как только начнется отпуск.
На окне не было штор, свет лампы отражался от стекла золотым лакированным пятном. Там, за пятном, стояла непроглядная темень — ни один фонарь, ни один жилой дом не разбавляли ее светом. Это было очень красиво. Керан вспомнила, как совсем недавно, на перерыве, на выходе из зала суда возникло это странное чувство, толкающее на поиск изменений; а теперь все само менялось. Что может быть лучше, чем шагать — вот так — в неизвестность?
Одна из соседок закончила стелить и теперь раздевалась, чтобы лечь. Другой позвонили, она вышла в коридор, а вернувшись, сообщила, что о взрыве говорили уже в новостях. Значит, не забудут и о жильцах — завтра можно ждать одежды и каких-то вещей; а позже будут компенсации, новые квартиры… Выключили свет еще не скоро — кто-то говорил по телефону, маленькая светловолосая Лариса все бегала в соседнюю комнату к мужу и сыну. Когда ложились, она рассказала, что привезли новых жильцов.
— Непонятно, зачем их сюда? Хьюман Конин был у друзей…
— Я тоже поехала бы лучше к сестре, — сказала женщина, которая легла самой первой. — Пока расследуют, всех сюда.
Дальше разговор не пошел. В коридоре шумели, но быстро стихло. Керан почти уже спала, когда услышала, как подъехала и остановилась под окном машина, как хлопнула дверца. Нечего патрульным делать во внутреннем дворе интерната. А значит, снова привезли — новую партию уцелевших жильцов. Керан думала глянуть в окно, но уснула прежде, чем смогла подняться.
Проснулась резко — будто провалилась куда-то. Темная фигура склонилась над постелью. Тот тусклый свет, что давало звездное небо, падал на фигуру сзади; было видно, что она мужская — и больше ничего. Керан не успела вскочить — фигура шепотом спросила:
— Вы — Керан Грей?
— Да.
— Одевайтесь, вам нужно ехать с нами.
Не представившись, больше ничего не сказав, фигура отошла от постели; когда открылась дверь, видна стала темно-зеленая форма городского подразделения безопасности. Керан лежала еще пару минут, потом поднялась, стараясь не шуметь — чтобы не пришлось объяснять соседям. Не осталось ни взрыва, ни странного вечера — только сейчас она вышла из зала суда. Двадцать девятый ошибался, выходит. Нельзя было голосовать, как вздумается, хоть нужный приговор и обеспечили подставные судьи. Керан вышла из комнаты, на свет; не сказав ни слова, ее взяли под руки и повели по лестнице вниз.
На улице пар валил изо рта, но было душно, как летом.
Сели в машину; Керан вращала в уме слова оправдания. Повесть могла получиться такой случайно, Линн мог не хотеть пропаганды — стоило проверить еще раз — только это она имела в виду, когда голосовала. Впрочем, никто не запрещал голосовать по своему усмотрению. Будут говорить, что ее подкупили, — и все оправдания рассыпятся. Все зависело теперь от того, как именно прозвучит обвинение, — и Керан боялась спросить. Сотрудники ГПБ молчали, редкие фонари брызгали желтым, разливали желтый среди темноты.
Уже час, как наступил Тишайший день. Когда-то в детстве, это было время покоя; ничто не могло случиться — выключали свет, раздвигали шторы, садились у окна. Смотрели на снежную гладь, на спящие деревья. Почти делались частью их глубокого сна, почти ощущали, как начинало приближаться пробуждение. Никакого сна теперь не было и в помине: брызгало ритмично желтым в стекло, мелькала темнота.
То, что сейчас происходило, то, что только собиралось произойти — в мыслях оно случалось бесчисленное множество раз, и стало казаться уже чем-то, что, подобно старости, предписано ходом времени. Навалилось отчуждение. Дрожь в ногах не удавалось унять, да и сами ноги были чужими, как и все остальное тело. Поза, в которой оно находилось, отличалась от той, что ощущала Керан. Тело казалось повернутым влево, хотя Керан сидела прямо; руки, сложенные на коленях, были будто вывернуты запястьями вверх. Ноги ощущались правее и более разогнутыми, чем в действительности. Сотрудник, сидевший справа, сказал что-то водителю, голос прозвучал непривычно громко, но смысла Керан не разобрала. Люди вокруг больше не были людьми, они казались теперь мертвыми телами. Машина остановилась, они вышли на качавшийся тротуар; единственный фонарь ослеплял, не давая увидеть фасад. Пока шли, оглушающе скрипело под ногами, но за дверью ждала пыльная ночная тишина.
Встретили дежурного у входа, дальше были пустые, длинные коридоры, освещенные приглушенно; шаги грохотали эхом, нарушая охвативший заведение сон, и тут же в нем терялись. Пустой была комната, где Керан оставили ждать — исчезала надежда встретить здесь двадцать третьего или двадцать девятого, или еще кого-то из шести, голосовавших против. Керан села на скамейку у стены; надо было собраться с мыслями и продумать, наконец, что именно она будет говорить на допросе.
Эта духота мешала размышлять, мысли путались с обрывками чьих-то фраз, обрывками музыки со Звездной, странными образами, которые исчезали сразу же, стоило только попытаться разглядеть их получше. Все важное покинуло разум, как случалось с другими, порой, на экзамене; для Керан это было в новинку. Невозможно было усидеть, ходьба к тому же помогала бороться с духотой и со странной разделенностью с телом. Керан приготовилась к долгому ожиданию, но за ней практически сразу пришли.
Снова безлюдные коридоры и первая ярко освященная комната в здании. Керан бессильна была бороться с телом: оно дрожало, искажалось в ощущениях, хотело больше воздуха, чем помещалось в целом доме; неясным оставалось, как она будет говорить — со слипшимся, высохшим горлом. Между тем, задали первый вопрос, и голос — неприятно-высокий — показался наружу.
Допрашивали двое. У того, кто представился следователем, были длинные светлые волосы, собранные в низкий хвост, кожа на худых щеках рябая, как будто искажена целлюлитом; лица второго Керан не удалось запомнить, в глаза бросался только строгий темно-серый костюм. Целлюлитный зевал и подливал себе воды из графина, второй держался намного бодрее. Атмосфера сонливости, начавшаяся у самой двери, — будь она естественной, или созданной специально, — вызывала недоумение: зачем было будить эту спящую махину — из-за нескольких ничего не значивших голосов.
— Заседание закончилось в семнадцать часов, так? — спрашивал Целлюлитный.
— Да, около того.
— И что вы делали дальше?
— Зашла в столовую, потом — домой.
— Сколько времени провели в столовой?
— Около получаса.
— А утром во сколько вы вышли из дома, не припомните?
— В половину первого, насколько я помню.
— Опоздали? — Целлюлитный отпил из стакана.
— Нет, я шла очень быстро.
Целлюлитный опустил подбородок на сплетенные пальцы и приподнял жалобно брови.
— Так быстро, что за полчаса прошли столько же, сколько потом за два?
Смысл вопросов ускользал от Керан; она смотрела на воду в графине, пытаясь себя успокоить.
— Я шла в обход. Минут на тридцать заходила в книжный.
— Домой не хотелось?
— Нет.
— Почему?
— Ну…, я была не в настроении. Хотелось пройтись, раз уж появилось время…
— А не в настроении вы были случайно не потому, что вам не понравился приговор?
Теперь стало ясно, к чему клонился этот вязкий разговор. Керан смотрела на воду в графине.
— Нет, причем здесь приговор? Просто очень красиво в той части района, мне хотелось пройтись…
— Нет, так нет. — Целлюлитный улыбался.
Возникшее молчание первой нарушила Керан.
— Можно узнать, в чем меня обвиняют?
Ей ответил сотрудник в сером костюме: он до этого молчал и ни разу не сменил свою позу — откинувшись на стуле и скрестив на груди руки.
— Статья сто сорок пятая уголовного свода: организация террористического акта.
VII.
Такого нельзя было предвидеть; и на долю секунды стало совершенно легко. Теперь могло быть уже все; Керан спросила:
— Вы думаете, это я взорвала собственный дом?
— Да, именно так, — согласился Серый Костюм.
Целлюлитный допил свою воду и отставил стакан на край стола. Он развел руками, будто извиняясь.
— Просто мы вынуждены подозревать всех жильцов, которых не было в это время дома без особых причин.
Какая нелепица! Керан молчала.
— Так что, вы признаетесь? — спросил, улыбаясь, Целлюлитный.
— Нет. Это не я.
— Ничего другого не ждал…
Серый Костюм облокотился о стол, занял его весь своими руками. Говорил он медленно, почти флегматично.
— Может, у вас есть подозрения? Кто, по-вашему, это сделал?
— Я не знаю.
— Что, никаких подозрений? Это же ваши соседи, вы их знаете лучше, чем мы.
— Я никого не знаю. Вы уверены, что это кто-то из них?
— А кто, по-вашему? — Костюм занял свою прежнюю позу.
Керан думала, как лучше ответить, но вместо мыслей — слякоть, ватное небо.
— Лет двадцать назад такое случалось постоянно и, кажется, виноваты были вовсе не жильцы.
— Двадцать лет назад.
— Сейчас такое невозможно, — кивал Целлюлитный. — Никто посторонний не может войти в подъезд и что-то там оставить незаметно.
Никто посторонний не может.
— Действительно…
Аварии не было, посторонний взорвать не мог, но круг кандидатов оставался широким, о чем говорила и манера допроса. Теперь стоило взвешивать каждое слово.
— Вы экономист? — спросил Целлюлитный.
— Да, по образованию.
— Но никогда экономистом не работали?
— Несколько месяцев работала.
— Зря тратили народные деньги?
Широко улыбнулся и стал сразу смотреть в какие-то бумаги, словно говоря, что отвечать не нужно. Керан молчала; Целлюлитный продолжил:
— Разочаровались в выбранном пути; резко поменялись интересы?
— Что-то вроде того.
— Сложно, конечно, сразу понять, чего хочешь. Но к третьему курсу-то обычно понятно. Было желание уйти?
— Да нет…
— Но вы об этом говорили, насколько я знаю.
— Может, были такие мысли.
Целлюлитный отложил документы.
— Есть данные, что в институте вы очень интересовались естественными науками.
— Физикой, немного.
— Трудно, наверное, достать литературу?
Они куда-то вели, все эти вопросы, но Керан не могла уловить, куда.
— Я особо не искала. Интересовалась совсем немного.
— Ну да, — кивал Целлюлитный, — наука идет вперед, а в школе современных технических разработок почти не касаются. Да и не только современных…
— Меня больше интересовала теоретическая физика.
— Теория без практики, — Целлюлитный улыбался: так, будто речь шла об их общей слабости. — Нет, ну в любом случае, это дает определенный уровень понимания; в школе-то понятно как учат… Потом проще освоить и какие-то практические навыки, если нужно; в смежных науках, в том числе…
— Я не изучала физику, просто читала немного на эту тему. Что вы имеете в виду?
Все, что говорилось, уводило от действительности, шаг за шагом.
— Скажем, если бы вы захотели изготовить взрывное устройство, я думаю, это было бы полезно.
— Я читала книгу по теоретической физике для студентов первого курса. Еще что-то научно-популярное. Как это может помочь в изготовлении бомбы?
— Помогает, помогает, не сомневайтесь. Не в плане навыков, конечно, но определенное понимание… Вы близки с Ане Эбердевином, я правильно понимаю?
— Ну… мы вместе работаем. Нет, не близки; иногда общаемся по работе, пару раз ходили вместе до метро.
— Я знаю, вы были у него дома.
Непонятно, как могли они столько узнать, но еще непонятней, как можно увязать с этой историей Ане. Выходили вместе с работы, шли, порой, до метро, говорили о чем-то, — впрочем, говорил Эбердевин — не о бомбах уж точно; вечно в своем коричневом коротком плаще; теснее они не общались.
— Один раз, — согласилась Керан. — Заходила минут на двадцать.
— Вполне достаточно, — заметил Костюм.
— Достаточно для чего?
Целлюлитный взялся объяснять:
— Хьюман Эбердевин живет с родителями, так? Родители у него химики, оба… В доме полно литературы с закрытым доступом.
— Не знаю, не видела.
Кто мог подумать; весенний ливень, забытый в прихожей зонт — двадцать минут у Ане — стоило тогда промокнуть.
— Возможно, — кивал Целлюлитный. — Но с Хельгой Чашиной-то вы точно близки. Созванивались раза по два в неделю, насколько я знаю. При этом ее муж — начальник отдела на фармацевтическом производстве.
— Но с ним-то я ни разу не встречалась.
— Так это и не нужно. Чашину вы видели на работе каждый день, она легко могла передать вам все необходимое.
Нельзя воспротивиться. Целлюлитный нанизывал факты, отбирал среди десятков коллег и знакомых Керан тех, кто согласуется, хоть как-то, с гипотезой. Единственное, что было возможно — поддерживать иллюзию веры в осмысленность происходящего. Не выдать понимания. Но о каком понимании можно говорить? Пожалуй, все, что Керан понимала — банальность, не достойная обсуждений. Суть очевидна, ее никто не скрывает; или стоит предположить, что суть в чем-то другом? Ясность теряется, когда о чем-то не говорят, когда нет возможности проверить свое понимание, сравнить его с пониманием других. Что ты знаешь: суть, мало кому доступную, банальность или, может, плод собственных фантазий, порождение паранойи? Может, неверно все, может, даже двадцать девятый говорил не то, что Керан поняла. Высокая нота на краю сознания, на границе с теми, которых не услышишь: может, упущено что-то, что для всех очевидно?
— Она ничего не передавала.
Целлюлитный не слушал.
— Давайте посмотрим, что у нас получилось. Я просто расскажу, а вы прокомментируйте. Итак, ваши родители исповедовали языческий культ, кстати, уже после официального запрета. Вы, ребенком, естественно, во всех этих ритуалах участвовали, что само понятным образом влияет на психику, но тут еще элемент запретности, противопоставления себя обществу… Кстати, есть свидетельства, что вы и в настоящее время проводите дома обряды. Например, празднование «Тишайшего дня», так называемого…
— Сегодня, кстати, — заметил Костюм.
— Ага. Так вот…
Всего несколько раз — разве можно об этом узнать? В любом случае — сотни людей не бросили сразу после запрета: верить, проводить ритуалы. И разве другие, выросшие так же — не повторяли потом их хотя бы иногда, не праздновали Тишайший день? Пусть не полноценный ритуал, — но праздничный обед будет у них завтра непременно. Невозможно поверить, чтобы остальные так легко отучились ощущать удивительность этого дня, когда тихо и ясно в душах людей, когда даже воздух пахнет иначе. Но снова нельзя проверить, другие остаются догадкой; и от этого чувство, будто посреди того сна — где улицы все время меняются, и никуда не вернуться.
— … с выбором профессии вы ошибаетесь, — говорил Целлюлитный, — но прошение о переводе на другую специальность так и не подаете. Неприятная ситуация, при этом собственную нерешительность легко истолковать так, будто это общество настроено враждебно. То есть мы видим весомые предпосылки для формирования, скажем так, антиобщественной позиции. Семью вы не создаете, близких друзей нет, — тоже весьма показательно. Здесь пока неясно, присоединились ли вы к какой-то из группировок последователей запрещенных культов или действовали в одиночку. В любом случае, дальше последовал сбор полезной, так скажем, информации, в том числе научной, поиск нужных знакомств… Вы продумали акцию, рассчитывая, что будете во время взрыва на работе, а вас неожиданно назначили на этот день народным судьей. Пришлось бродить полтора часа по городу. Свидетели говорят, что вы были недовольны назначением и сильно волновались во время суда. Вот так у нас получается; что скажете?
— Все это неправда.
— Ну как минимум не все при любом раскладе, — радушный скепсис. — Я не утверждаю, что все так и было. Это то, что получается построить из имеющихся данных. Вы нам помогите, прокомментируйте то, что получилось.
— Что комментировать? Я не взрывала дом.
— Так, понятно. Больше сказать нечего?
— Нет.
— Думаю, можно начать, — Костюм поднялся с места.
— Да, пожалуй, — кивал Целлюлитный; Костюм уже был со шприцом в руках.
Керан не могла ничего поделать: чужой высокий голос вырывался наружу и сам произносил отвратительные вещи:
— Пожалуйста, не надо этого, пожалуйста. Мне больше нечего сказать!
— Сейчас посмотрим.
И Костюм уже делал укол.
VIII.
Теперь ждали. В любой момент оно могло начать свое действие. Уже неспешно менялась работа механизма: чужеродные молекулы бежали по всем сосудам, нарушая ее отлаженный ход; боль возникала в разных частях, но ни к чему не приводила, оставаясь лишь фантомом ожидания. Трудно было удержаться от того, чтобы встать, ходить по комнате кругами, задевая за все предметы; Керан стала качаться на стуле, дышать глубоко и часто, чтобы отвлечься.
— Беспокойно? Это нормально, выпейте воды, — Целлюлитный протянул ей стакан.
Керан пила, и смотрела на стену: множество волн на зеленой краске; на каждом выступе бликует свет — яркие, почти что белые пятна; линии расходятся от них, покрывая зеленое сетью. Что-то творилось с сознанием; но это, пожалуй, был лучший из возможных исходов — потерять рассудок на время, и Керан следила за каждой изменившейся деталью, не давая изменениям исчезнуть.
Подставные судьи — вот о ком следовало думать. Их, должно быть, не выбирали случайно, как остальных народных судей. Психодиагностика — конечно же — ее проходят при приеме на работу; там-то они и узнают, кто им нужен! Потом дело за малым, позвонить и сказать: компьютер вас выбрал случайно, но это не все, для вас есть достойная миссия — не допустить дилетантов до правосудия. «Мы берем в руки вилку и нож, хотя омлет не становится вкуснее». Двадцать девятый перед глазами: удерживает вилкой крупный кусок омлета; «С настоящей юридической работой, конечно, не сравнить — вот, что действительно интересно». И все говорят одновременно — это уже на выходе из зала. Альберто — сзади — совсем один. «Так что там с тем парнем? Который покончил с собой?» Литератор хвалит повесть Альберто, справа кто-то, пожалуй, двадцать шестой, рассказывает историю о несчастном парне, который сбросился с крыши, оставив на ней надпись «Она принадлежит мне». Занятная история: бестактный врач навел его на мысль, что его жизнь принадлежит не ему. И мысль эта росла, укреплялась, множились факты, которые ее подтверждали. Мысль выросла настолько, что распухла голова, ее было уже не поднять. Опухоль нельзя ни вырезать, ни выжечь, только одно может спасти, только одно может ее уничтожить. Так пусто под ногами, так легко на душе. У двадцать девятого осторожный голос, он будто ступает по тонкому льду…
Целлюлитный молчал, пил воду. Какое все-таки отвратительное имя она придумала для него. Целлюлитный. Целлюлозный: комья мокрой бумаги — распадаются, расползаются на куски… Ведь ряби почти нет на щеках, почти незаметно. Костюм, конечно, старше: на лице у него первые морщины, и кожа взбухшая под глазами. Краска зелеными волнами на стене, свет бликует, и каждый блик, стоит посмотреть — разрастается, вбирает в себя все, занимает рассудок без остатка.
Ничего не случалось, совершенно ничего. Тело расслабилось, оно было вполне довольно. Целлюлозный улыбался, поднимая брови:
— Ну что, хьюман Грей, готовы продолжить разговор?
Керан сощурилась, глядя на стену: блик разрастался, вбирая в себя Целлюлозного, и тот, улыбаясь, исчезал в светящейся сети. Открылось очевидное: ничего из ожидаемого быть уже не могло, а значит, суть скрывалась в другом: что-то вроде сыворотки правды — вот, несомненно, как действовало оно. Какую чепуху порождает разум, когда нет возможности проверить свое понимание! В сущности это значило, что они искали правду, а не признание, искали преступника — это было ясно и объясняло все. Голос Бумажного снова возник среди россыпей света, отраженного от волн на стене.
— Хьюман Грей?
— Мне не понравился приговор, действительно, — Керан раскрыла глаза пошире, погасив паутину бликов. — Я задержалась не поэтому. Все было оранжевое и синее из-за фонарей, на это хотелось смотреть очень долго. Я отмечала Тишайший день: несколько раз, не более других. А с Ане мы не были близки, я не знала, кто его родители, не видела их никогда… Вы правы, я должна была заняться физикой. И музыкой, конечно. А хьюман Чашин делает лекарства, а не бомбы. И то, не делает — надзирает…
Говорить теперь было легко, будто прямо по ходу речи открывалась неведомая ранее истина.
— Расскажите об отношениях с соседями.
Керан вещала, Целлюлозный что-то писал. Пока молчала, казалось, будто горло разучилось издавать хоть какие-то звуки, но стоило начать говорить, и речь было уже не унять. Пару раз звонил телефон — густо, темно-лилово; Костюм односложно отвечал.
— Насколько вы были близки с коллегами? — спрашивал Бумажный.
«С кем именно общались?» «С кем-то говорили о своих религиозных взглядах?»
Отчего фонари заливают оранжевым воздух, если нет ни снега, ни дождя, ни пыли; мельчайшие капли, должно быть, развешаны повсюду, как оранжевые камни. Могли ли быть подставные судьи, если теперь расследовали взрыв и никого не пытались подставить? Могли и сами собраться, все тридцать, верней, двадцать три, и решить принести Альберто в жертву своему народно-судейскому богу.
Керан говорила, Бумажный делал пометки, Костюм качался на стуле, капли никто не развесил, — и свет не сгущался у лампы, сразу отскакивал, брызгая на выступы в краске. Жалюзи закрывали окно, за ними, должно быть, светало, а может, уже рассвело — черт знает, сколько времени прошло — кажется, целая вечность.
IX.
Глухая, густая чернота обступала со всех сторон. В двух местах она только прерывалась красными точками видеокамер: одну можно было видеть с кровати, другую — лишь поднявшись. Когда идешь среди такой черноты, невольно выставляешь руки вперед, даже зная, что там пустота; и все равно после каждого шага хочется отшатнуться, как будто почти уже врезался во что-то. Сейчас Керан лежала, но трудно было удержать себя, чтобы не выставить руки: чернота клубилась у самого лица.
Сердце колотило по ребрам; Керан села, завернувшись в одеяло, потом снова легла. Стала расслабляться, чтобы уснуть, но не могла не рыскать глазами по черноте. Холод расползался по пояснице, лицу было жарко. Страх пригвождает к каждому мгновению: невозможно вырваться из тисков настоящего. Невозможно выдержать ни секунды, когда что угодно может вынырнуть из черноты. Кто знает, что породит сознание?
Но глаза привыкли к черноте, и появились очертания стен, дверь и решетка вентиляции под самым потолком. И можно было уже разглядеть плывущие по камере прозрачные люминесцирующие фигуры причудливых форм. Фигуры множились, сливались, и вскоре стали равномерным туманом. Пол куда-то пропал, кровать ухнула, помчалась к центру Земли. Пахнущий пластмассой туман выходил из вентиляции. Обезумевшие легкие жадно его глотали.
Какая глупая идея — подставные судьи. Их нет, они не нужны — тот, кто должен быть осужден, будет осужден и без них. Теперь это понятно, но другие народные судьи, должно быть, думали, как и Керан, что от них ничего не зависит — не в самом же деле они желали казни Альберто.
Хотелось вскочить и кричать прямо в чертову камеру, молить о пощаде. Липкая постель — повсюду, и Керан в ней, как в трясине. Стало интересно: будет ли это что-то значить для души, что она покинет тело сейчас — в самом глухом часу, самого глухого дня, когда духи ближе всего к нашему миру?
Как можно было поверить в эту нелепую ложь? Целлюлозный обвел ее вокруг пальца. Газ действовал на психику, комната качалась. То качалась все сильнее, то вдруг прекращала. Глаза сами собой закрылись.
Уже легче дышится, и сердце перестает все сотрясать. Механический голос что-то бубнит, потом замолкает, оставляя громкую, вязкую тишину; появляются и исчезают разноцветные пятна. Выдох медленный, с тишиной на конце; вдох никак не начнется — приходится прикладывать силу. Чернота между ударами сердца — от нее мурашки по рукам; и на выдохах кровать пропадает. Керан падает в черноту; долго-долго.